φυχών εϊς· σε)!» Он же отвечал им с руганью, прикидываясь рассерженным: «Клянусь Господом, я вас не слышу! Уйдите от меня! Неужто ничего другого не могу я сделать, дабы вы не были оскорблены (σκανδαλίζησθε), как только взять себе жену, заботиться о доме и проводить жалкие дни (ποιώ κακάς· ημέρας*)? Нет, о Боже, желающий соблазниться — соблазнится в любом случае (ό θέλων σκανδαλισθήναι σκανδαλισθη) и будет бодаться (καί κριόν δώσει)
[291]. Чего вы от меня хотите? Неужто Он поставил вас надо мною судьями? Уйдите, занимайтесь своими делами! Не вы за меня ответчики. Один Судия и святой Судный день — ив этот день Он воздаст каждому по делам его. Если бы Бог не захотел, я бы не пришел в Александрию!» Он говорил все это, буяня (στασιάζων) и крича, так что в конце концов все закрыли свои рты. А он напоследок сказал: «Воистину, если вы не уступите, я сам вас, на вашу беду, заставлю уступить». И некоторые из законников церковных, часто • слыша от него такое, принесли жалобу на него патриарху. Но Бог, зная, что святой не хочет Его обидеть (ου θέλει προσκροϋσαι αύτώ ό δσιος*), укрепил сердце патриарха, и он не поверил ничему (388).
Здесь, как мы видим, тема юродского кощунства предстает в кристаллизованном виде, как философская система, ибо хотя внешне приведенный диалог выглядит крайне сумбурным, в нем все обоснования проговорены куда четче, чем в житии Симеона. Позиция юродивого может быть сформулирована так: Бог сам решает, что для Него оскорбительно, а что нет; соблазн же людей есть их собственная вина. Это последнее положение несколько модифицируется дальше:
А раб Божий Виталий не прекращал своих трудов. И о том он просил Бога, чтобы после смерти [разрешено ему было] явиться некоторым во сне и ободрить их и чтобы не засчитывалось в грех, если кто‑то соблазнился из‑за него (μή λογίσηται άμαρτίαν τοΐς- σκανδαλισμένοι? el? αύτόν). «Ибо то, что я делал, — говорил он, — могло вызвать соблазн (εϋσκανδάλιστόν έστιν), и я не держу зла на человека, даже если он что и сказал [против меня]» (389.90—93).
Перед смертью Виталий оставил на полу своей кельи надпись: «Александрийцы, никого не судите до времени, пока не пришел Господь!»
Тогда пришли все блудницы… со свечами и лампадами… и рассказали его житие, что, мол, «не для стыдного дела он входил к нам» и что «никогда мы не видели его лежащим на боку, ни пьющим вино… ни держащим кого‑либо из нас за руку». Многие их упрекали и говорили: «Почему же вы этого [раньше] всем не рассказали? Ведь целый город соблазнялся (έσκανδαλί£ετο) из‑за него!» (390—391).