— «В те дни вышло от кесаря Августа повеление сделать перепись по всей земле», — зазвучал его сильный, отчетливый голос.
И пока он читал Евангелие от Луки о прибытии Марии и Иосифа в Вифлеем, два ребенка вошли в дверь: мальчик нес свернутый кусок дерюги, который он расстелил на пол под центральным окном, а девочка поставила на нее наспех выструганные ясли, наполненные соломой.
— «…И родила Сына Своего Первенца, и спеленала Его, и положила Его в ясли, потому что не было им места в гостинице».
Вошли еще три ребенка: один нес Иосифа, другой Марию, а третий — младенца Иисуса, завернутого в плотную ткань. Его бережно уложили на солому, а его родителей усадили по обе стороны от яслей.
Затем настала очередь пастухов, вырезанных из единого куска дерева.
— «…Вдруг предстал им Ангел Господень, и слава Господня осияла их; и убоялись страхом великим».
Вошли двое детей, один нес бумажного ангела, другой бумажную звезду, которые они прицепили на занавеску над хлевом.
— «…А Мария сохраняла все слова сии, слагая в сердце Своем». — Мистер Чэмберс закрыл библию, когда в комнату тихо вошел дядя Освальд.
Никто не аплодировал. И это, наверно, был самый лучший комплимент умению дяди Освальда, чьи фигурки были большими и грубо вырезанными, но заставили всех ощутить вечное чудо Рождества.
Повисла тишина. Элизабет, обнимающая Джереми, боролась с подступившими слезами, но все равно не могла сдержать одной слезинки, скатившейся по щеке.
— Спасибо, — сказала она, затем сглотнула и продолжила более твердо: — О, я так вам благодарна, дядя Освальд, дети и ми… и Эдвин. Это прекрасное завершение воистину замечательного дня.
Зазвучал хор голосов: взрослые хвалили исполнителей и резчика, дети наперебой громко объясняли любому, кто готов был слушать, как им сказали идти медленно, а они почти забыли об этом, и только в последний момент вспомнили, и затем не могли вспомнить, с левой или с правой стороны яслей должна стоять Мария и куда надо было поместить ангела, выше или ниже звезды. Кто-то захотел узнать, почему не было волхвов, и дядя Освальд объяснил, что они появились только в Евангелии от Матфея, и, кроме того, у него все равно не было времени вырезать их.
Тетя Мэри поднялась и села за фортепиано.
Ей не пришлось призывать всех к тишине. Потому что как только она заиграла первые аккорды гимна «Тише, тише, мой малыш»[1], все притихли, а потом запели. И все чувствовали чудо, тепло и исцеляющую силу любви, исходящую от ребенка, скрытого в пеленках, и от самого праздника Рождества. О, конечно, они все чувствовали это, думала Элизабет. Она не могла быть единственной, кто это ощущал.