Из-за нее у него перед глазами стояла какая-то туманная круговерть, она поглощала все его сомнения, мучила его, заставляла представлять, рисовать в воображении, как он прижмет ее к себе, как зароется лицом в ее прекрасных волосах, как он будет, лежа на ней, зачинать с ней ребенка. Мысль об этом взволновала его, его естество восстало; ее бесстрастное перечисление всех ожидающих его впереди привилегий лишь раздражало его, так как он был уверен, что любое телесное соединение с ней будет лишь бледным подобием истинной страсти, лишь долгом, уплатить который требовала ее честь.
Ведьма, умеющая околдовать, очаровать, ведьма, ткущая свою соблазнительную, роковую сеть вокруг него, пользуясь его слишком чувствительной восприимчивостью, высасывающая из него все, и ничего не отдавая взамен.
— Вы готовы раздвинуть перед каждым ноги и стать проституткой Лэндуолда, зарычал он, отлично понимая, что бросал ей в лицо эти обидные, полные ненависти слова только потому, что чувствовал, как безнадежно перед ней капитулирует.
— Да, я раздвину ноги, а вы прольете свое семя, — все это ведет к одной и той же цели. Когда мы соединимся, не испытывая никакой иной страсти, кроме желания обеспечить будущее Лэндуолду, кто разберет, какая у кого роль? Кто из нас уподобится проститутке?
Она пристыдила его, она стояла перед ним, вытянувшись настолько, насколько ей позволял ее маленький рост, не скрывая своей гордости, не пытаясь возражать на его оскорбления.
Ротгар потянулся за топором. Она не спускала с пего глаз. Схватив с кровати плащ Эдвина, он набросил его себе на плечи. Она, слегка вскинув подбородок, молчала. Он открыл дверь. В хижину ворвался холодный ветер, раздувая дремлющий огонь, выбивая из него яркие искры. Здесь еще достаточно дров, и она сможет продержаться до утра.
Он переступил через порог, плотно притворил за собой дверь. Потом подумал: «Ну и что теперь?» Он должен уйти, вот что. Пусть Гилберт думает, что он бежал, спасая себе жизнь, чтобы не сталкиваться лицом к лицу с норманном и его мечом. К черту гордыню.
Он должен уйти, и он уйдет.
Она что-то говорила о своей кобыле. Он, конечно, не возьмет эту лошадь, но воспоминания о том, как она ворвалась в хижину, вся окоченевшая до такой степени, что не могла даже разжать пальцы рук, укрепляли его в мысли, что она, конечно, не позаботилась, как следует, об этом несчастном животном. Сообразительная лошадь, несомненно, нашла бы укрытие позади хижины, где ей был бы не страшен холодный северный ветер. Он увидел, что кобыла там. Стоя, она чутко дремала. «Вероятно, ей в голову никогда не приходила мысль, что нужно снимать с лошади седло», — пробормотал он сквозь зубы. Подойдя к спящей кобыле, он снял с нее седло и уздечку, почесал ей за ухом, потом, наклонившись связал ей передние ноги поводком. Теперь он должен уйти.