Зычный голос Кубайтиева не расшевелил толпу. Люди стояли, как немые. Одни потупили взоры, другие не сводили глаз со зловещей виселицы, третьи мысленно разговаривали с Темиром. Темир хранил спокойствие, на губах — ироническая усмешка. Весь его облик словно говорил: «Сколько бы ты ни кричал, Кубайтиев, в этой толпе нет ни одного сочувствующего тебе человека. Ты одинок, Кубайтиев. А я умру, но унесу с собой любовь и преданность этих людей, а им оставлю вечную память о себе!»
Кубайтиев понял, что горячиться бесполезно. Он бросил газету и, уставившись на Темира, сказал:
— Ещё не поздно, сын Ибрагима! Мы тебя можем помиловать, но при одном условии: сейчас здесь, на нихасе, ты должен торжественно отречься от своих стихов в большевистской газете и покаяться в своих поступках. Отвечай. Даю тебе слово, говори.
И сел, отдуваясь, вынимая из портсигара папиросу.
Шли секунды. Темир не шелохнулся. В ожидании молчали и комендант, и тощий офицер в очках. Кубайтиев судорожно втягивал дым, потом не выдержал, швырнул папиросу и закричал:
— Ну, что молчишь? Что хорошего тебе дали русские, эти большевики? И охота тебе, молодому человеку, болтаться из-за них на верёвке?
Молчание было единственным ответом на истерические выкрики Кубайтиева. Он наклонился к коменданту, комендант взглянул на газету, покачал головой. Кубайтиев снова вскочил:
— Вы послушайте, люди добрые, что он писал:
Умру я сам, коль нужно умереть,
Но и фашистов ожидает смерть!
Слова «ожидает смерть» князь произнёс медленно, с расстановкой.
— Ви каешься? — вмешался комендант, обращаясь к учителю.
Темир даже глазом не повёл.
— Гут!
Комендант подал знак офицеру в очках, тот выкрикнул что-то по-немецки.
Забегали, засуетились солдаты. Толпа задвигалась, загудела тихо и тревожно…
Шаухал был не в силах смотреть на виселицу. Он глядел на землю, и на эту землю падали самые горькие в его жизни — уже не ребячьи, а скупые, мужские слёзы…
И тут он услышал голос учителя. Казалось, этот голос звучал над всем Кавказом, над Казбеком и Эльбрусом, над буйным, непокорным Тереком, над узким и таинственным Дарьяльским ущельем, над алагирскими садами:
…Угасает огонь, но не плачь!
Ты со мною, прекрасный Кавказ,
Мне не страшен презренный палач,
Это я ему страшен сейчас!
Это я…
Голос оборвался, и только всхлипывания женщин нарушали тишину.
* * *
Уже высохли глаза Шаухала. Слёзы выплаканы. Хорошо пахнет сено. По крыше чердака отбивают дробь тяжёлые капли дождя. Шаухал лежит и дремлет, обняв шапку учителя Темира. А в ушах всё звучат слова учителя, сказанные там, на кладбище: