— Эта я в речку кинула.
— Можете показать где?
— Могу. Да только ее течением понесло.
— Он не пытался ее искать?
— Нет. Он решил, что она вся сгорела. Да и какая разница? Носить ее он все равно бы не смог.
— Поймать ее, найти, вы не пытались?
— Кому она нужна, эта грязь? Ее под ноги никто не постелил
бы!
— Зачем вы это сделали?
— Сама не знаю. Со злости! Видела, что он с ней не расстается. Хоть так досадить хотела.
— Как он отреагировал?
— По земле шарить стал. Вроде, ослеп. Пепел щупал, землю царапал. Кричал.
— Что именно?
— Сейчас плохо помню.
— Постарайтесь!
— Он кричал, что сгорела его жизнь, что смерть ему теперь милее.
— А еще?
— Потом он стал есть пепел. Смеялся страшно.
— Какой пепел?
— От телогрейки.
— Вы не слышали, он не говорил слово «Скальп»?
— Да! Вспомнила! Говорил! И клещей звал. У нас в тайге на деревьях клещи есть. Он звал их убить его.
— А потом?
— Он головой в корягу стучать стал, — разревелась баба. — Потом он в речку прыгнуть хотел. Но мы не дали. Удержали его. Отвезли в больницу.
— Вы навещали его?
— Нет! Кому нужен сумасшедший?
— Кто из ваших его навещал?
— К нему никого не пускали.
— Долго он был в вашей больнице?
— Долго. С месяц.
— А потом?
— Увезли его.
— Вы с ним не виделись?
— Нет. Боялась.
— Он писем вам не писал?
— Нет.
— А другим работникам?
— Никому. Иначе бы сказали, — хлюпнула носом Торшиха.
— Он вам говорил о себе?
— То, что всем. Наедине— нет. Ничего. Не думал он обо мне всерьез.
— На память ничего не дарил?
— Его память — одна ночь. И все! — разозлилась доярка.
— Вы у него дома бывали?
— Да. Один раз. Я же говорила.
— Как он жил?
— Как все одинокие.
— Не говорил ли он о вкладе?
— Каком?
— На сберкнижке.
— Не было ее у него.
— Вы уверены в этом?
— Емельяныч узнавал, чтоб перевели ему на новый адрес, а ему ответили, что поселенец на книжку ни копейки не клал. И не заводил ее.
— Ну что ж! Вы свободны! Спасибо за показания.
Яровой вышел из будки. Доярки вместе с майором и Емельяны- чем слушали сторожа. До глубокой ночи он рассказывал всякие истории. И над костром то смех летел, то дыхание замирало.
А когда доярки ушли, он попросил Емельяныча показать завтра с утра то место, где Торшиха жгла телогрейку и куда она ее выкинула.
— Нехай сама она покажет!
— Вы мне и как помощник понадобитесь, — попросил Яровой.
— Давай, возьми Торшиху, а помощником я тебе буду вместо Емельяныча, — предложил майор и пояснил: — Емельянычу завтра с утра в загоне надо быть. Он на ферме единственный мужик. Ведь даже бидон с молоком в телегу некому будет поставить.
— Мне-то собственно все равно, — отозвался он. И утром, чуть свет, вместе с Торшихой и майором пошел на запасной луг, который сейчас зеленел молодою травой.