В один из ноябрьских дней рано утром собрались всем мужицким колхозом на стройку. Припозднившееся осеннее солнце косматым белым медведем ворочалось в стылом тумане, тонкий ледок на лужах звонко и радующе лопался под ногой, из дальней риги доносился бойкий перестук цепов — бабы молотили хлеб. На желтых смолистых боках сосновых кряжей серебристым бисером посверкивала изморось. Усевшись на бревнах, мужики курили — в безветренном воздухе плавал смешанный с туманом махорочный дым. Не курили только Матвей и Андриан. Бередышин, верно, вытаскивал из кармана трубку, но тут же совал ее обратно. Ему не стоялось и не сиделось на месте. «Ишь, переминается, как застоялый жеребец! — думал Андриан, неприязненно косясь на новые бахилы Матвея, густо смазанные дегтем. — И чему радуется, дурак?»
А Матвей, действительно вырядившийся по-праздничному, вдруг прерывисто резанул своим скрипучим голосом тишину:
— Начнем, благословясь, ребята? Ставлю бочку смолы — углы осмолим, крепче будут стоять, на век!
— Фу ты, напугал! — охнул один из мужиков. — Я думал — бочку пива!
— Пиво с тебя, Андрюха, — отбился Матвей, — ты у нас большой спец по этой части. А у меня, брат, все больше смола… Ну, если попросишь, могу скипидарчику уделить — смазать кое-что…
И со смехом мужики разошлись по местам. Когда солнце, расправившись с туманом, выкатилось над ближним бором, работа кипела вовсю: наперебой сочно тюкали топоры, белая щепа толстыми пластами уже лежала на блеклой траве, на бревнах там и сям лохматыми птицами чернели брошенные шапки и телогрейки. Матвей Бередышин, к которому как-то само собой перешло руководство, и все без разговоров молчаливо признали это, носился из конца в конец обозначившейся двумя венцами длинной постройки и, войдя во вкус, уже покрикивал:
— Почище, почище бери топориком, Петруха!
— Эй, эй, куда вы? Разверните бревно-то, охламоны!
Мужики посмеивались, но делали так, как говорит Матвей, а затем уже стали и звать его:
— Родионыч, глянь-ка, так ли оно?
И Матвей, воткнув топор в бревно, бежал на зов. Так, без топора, и перехватил его Кокорин. Умело отваливая от бревна прогонистую, без перерубов, пластину, он приподнял голову и в упор выстрелил тяжелым взглядом, ехидно просипел:
— Ишь, чин нашелся, едрена промышленность! Топор-то где потерял?
Кругом засмеялись. Но смеялись весело, добродушно, скорее над тем, как ловко обернул Кокорин против Матвея его же постоянные присловья, а не так, как ожидал Андриан. И он снова наклонился над бревном. А Матвей, густо побурев, опрометью кинулся к своему топору и с остервенением принялся махать им.