* * *
У Андрейки в ванной течет кран с горячей водой. Душный белесый пар окутывает меня, становится тяжело дышать. Зеркало запотело. Делаю указательным пальцем кружочек, постепенно увеличивая его по спирали. Проступает усталое бледное лицо: сначала нос, потом губы и глаза. Я все больше похожа на один из сделанных Ильей портретов — там я старше лет на десять…
Мне страшно выходить. Андрейка ждет в комнате, он хочет, чтобы повторилось то, что могло случиться только один раз. Комплект с верблюдами снова грязный. Верблюжье солнце, скомканное и тяжелое, лежит на полу. Стирать его и разглаживать лучи уже буду не я.
— Саша, — Андрейка краснеет, старается не смотреть мне в глаза, — ты… ты не злишься на меня?
— За что?..
— Значит, нет?
— Конечно, нет.
Я смотрю в окно. В доме напротив черный обгоревший балкон, разбитые стекла. В небе самолет уверенно прочерчивает острую белую полоску, будто разрезает рыхлое небо на две части. Рана медленно бледнеет, затягивается. Внизу виднеются гаражи. Их железные крыши слепят глаза. Человек в красном свитере ведет добермана. Собака стремительно и красиво рвется вперед, сильно натягивая короткий поводок. Хозяин жестко одергивает ее.
Андрейка подходит ко мне сзади и робко обнимает за плечи. Я слышу гул нежности, исходящий от него.
— Может, посмотрим фильм? — нерешительно предлагает он. — Мне брат принес новые.
Аккуратно отстраняюсь:
— Нет, Андрюш, ты не обижайся, но сегодня мне некогда.
— Я так и думал, — тихо говорит он.
— Что ты думал?
— Что ты больше не придешь.
— Но…
— Я все понял. Ничего не объясняй мне.
Я разглядываю узор на паласе. Крупные ворсистые желто-бежевые цветы. На одном из них синее пятно. Наверное, упала ручка и потекла. Комнатная клумба давно затоптана ногами, и я чувствую, как палас зарастает травой. Прямо подо мной. Высокой цепкой травой безысходности.
— Приготовить тебе обед?
— Не надо.
— Что для тебя сделать, Андрюш?..
— Ничего.
Я иду в коридор. Андрейка не провожает меня. Медленно закрываю дверь. Никаких звуков из комнаты не доносится.
Накормив Кузьмича, тщательно вытираю клеенку. На ней — ухмыляющиеся шуты, каждый в маленьком синем ромбике. У шутов красные колпаки и красные сапожки. Сапожки потертые и выглядят сильно поношенными, будто шуты прошли много дорог, прежде чем застыть тут, в кухне Кузьмича. Мне хочется стереть их совсем — тогда они перестанут нагло ухмыляться и подмигивать. Я остервенело тру их наглые рожи.
— Откуда у тебя эта клеенка, Кузьмич?
— А бог ее знает. Ей уж лет сто. А что?
— Красивая…
— Ну, ты скажешь! По-моему, давно выбрасывать пора. Ты сегодня, Сашенька, наверное, устала?