Мне наливают и наливают. Голоса постепенно отдаляются, становясь стеклянно-ломкими, и я натыкаюсь на них, как на стену. Меня внезапно поражает твердость и тяжесть рюмки в моей руке. Ее тяжело держать, я разжимаю пальцы, и она падает.
— А, ерунда! — хохочет Иринка, — они небьющиеся. С виду как стеклянные, а на самом деле пластмассовые. Здорово, да?
Я глупо улыбаюсь и лезу за рюмкой под стол. Под столом сумрачно и уютно, я решаю остаться там. Ухватившись руками за бахрому, тяну к полу скатерть — мне нужно спрятаться получше, чтобы меня не нашли. Но меня очень быстро находят — и вот я снова сижу на стуле; комната немного кружится, и хочется одновременно петь, смеяться и плакать. Я безумно люблю всех: Ирину, Рому и Вовку, сопящего на диване, не того, четырнадцатилетнего, целующего меня в желтой закатной воде, а этого, пьяного и чужого Вовку.
— А ты, Саш, знаешь, где я теперь работаю? — спрашивает Ромка. У него красная физиономия и жутко волосатые руки, он похож на большую добрую обезьяну.
Я с трудом понимаю, что вопрос обращен ко мне. Пластмассовым неподвижным языком пытаюсь обнаружить свой интерес:
— Где?
— На помойке! — хвастается Ромка.
— Поздравляю.
— Ты не поняла, — обижается за мужа Иринка, — он мусор вывозит, а не что-нибудь там…
— Мусор — это хорошо, — говорю и громко икаю.
— Водички, водички попей, — заботится Ромка, подавая мне чашку. — Один раз, прикинь, нашел пять банок вишневого компота! Срок годности кончился, вот какой-то магазин и выкинул. А компот совсем хороший! Помнишь, Ирин?
— Да-да, компот — супер. А банки! Банки обалденные, — оживляется его
жена, — знаешь, Саш, такие широкие с узким горлышком. Я в них в этом году огурцы закрыла. Ты, кстати, сколько соли кладешь? А то у меня чего-то сильно соленые получаются.
— Нормальные получаются. Мне нравится, — обнимает жену Ромка.
— Да нет, солоноватые немножко…
Я киваю им обоим и вдруг тихонько и жалобно запеваю: “То-о — ни ве-е-етер ве-е-е-етку кло-о-онит…” Иринка с Ромкой тут же подхватывают. Просыпается Вовка и тоже начинает хрипловато подпевать нам. Мы перевираем мотив, но нам все равно. Голосам нашим становится тесно в доме, и они вырываются в ночной звездный август, и летят наискосок, как дождь, сквозь плотный темно-синий воздух, затихая где-то за лесом. И выходит из нас боль, и становится легко. Мы вываливаемся на крыльцо, и поем еще и еще, и уже светает, и становится зябко; Вовка накидывает мне на плечи старенькую, еще с костровых времен, телогрейку. Рассвет мы встречаем песнями о героическом прошлом нашей родины и пионерским гимном. Горланим проникновенно, маленькие гордые дачники, заброшенные в случайное лето. Я чувствую, как проходит жизнь. Прижимаюсь к Вовке. Он обнимает меня. Огонек его сигареты тепло светится в рассеивающихся сумерках, с неба опадают звезды. Много звезд. Я не загадываю желаний. Влажный росистый ветер приносит запах леса и приближающейся осени. Прощаюсь. Целую Вовку в щеку и прошу не провожать меня. Он не настаивает.