— За что воюешь? — спросил он одного из солдат.
Тот бросил робкий взгляд на офицера и промолчал.
— За что воюешь, спрашиваю? — повторил Дениска упрямо.
Солдат нерешительно оправил френч:
— Не знаю, пане.
— Чудак, — ухмыляясь, сказал Дударь, — не знаешь, а идешь на войну да еще и стреляешь!
…К вечеру местечко ожило. Голодные евреи боязливо озирали красноармейцев, подходили ближе, кланялись:
— А мы вас ждали, ждали…
Бледная молодая еврейка плача рассказывала:
— Брата убили, пане, брата. Как уходили… Там, за двором.
Из флигеля на углу кривой улицы вышел командир полка в сопровождении бойца Шпака. Не останавливаясь, они перешли улицу.
— Врете, товарищ Шпак, неправда, — сурово говорил командир.
— Да как же это я вру?!. Нет, товарищ командир, я заплатил…
— Смотрите, замечу — не пощажу.
Шпак приотстал и, подойдя к Колоску, развел руками:
— Вот стерва, пожаловалась, что я у ей взял дерюжку.
— Да какая ж это дерюжка, это целый ковер.
— Ну и ковер…
Шпак любовно погладил бархатный узор ладонью, оправил седло и, улыбаясь, сказал Колоску:
— А ведь, верно, ничего, а?
— Ну, а плата-то какая?
— Плата оплаканная, сам знаешь.
— Ой, смотри, Шпак…
— Я и так смотрю! А ведь, верно, хорош? — усмехнулся Шпак, разглаживая под седлом ковер. Он подмигнул Колоску, но, встретив враждебный, неодобрительный взгляд, смолк.
— Чужое добро сломает ребро, — привычно сбалагурил Колосок и добавил: — Побереги шею, земляк, — до петли допляшешься!
…Вечером собрался дождь. С запада навалилась черная туча. Кайма ее розовела в лучах заходящего солнца.
Полк вышел из местечка. Шел он резервным, и бойцы — вольнее, беспечней сидели в седлах.
По дороге то и дело попадались брошенные неприятелем фурманки, походные кухни, от которых несло запахом борща. Туго налитые колосья ржи бились о стремена, рассыпаясь мелкими золотистыми брызгами, и крестьянское сердце Дениски мучила эта осыпающаяся, зазря погибающая рожь.
Впереди что-то случилось, по рядам побежал говорок:.
— Что там еще?
Передние передавали задним:
— Китаец приблудился.
Китаец, худой, пропыленный, в обтрепанной красноармейской форме, широко улыбался, — наконец-то выбился он к своим.
Дениска слышал спокойный, спрашивающий голос командира полка и высокий, трудно выговаривающий русские слова, голосок китайца.
— Какой дивизии? — спрашивал Терентьич.
— Двенасатой.
— А кто командиром?
— Рёва.
— Давно отстал?
— Моя третья день искал, искал.
— Ну ладно, а верхом-то ты умеешь ездить?
— Умея.
Китайца направили в обоз.
Солнце скатилось за горизонт. По степи, придавленной тяжелой тучей, сеял дождик, пятнал пыльную дорогу. Где-то справа, далеко за горизонтом, загудело — не то громыхал гром, не то били пушки.