— Офигеть. Что это? — изумился даже Старший.
— Не знаю. И как-то даже знать не хочется, — поежился Банни, даром что сам не робкого десятка.
— А вот я знаю, — сказал я, распахивая дверь.
В проходе было пусто; раскаты рева и крики полонили его дальнюю часть. Я пополз вдоль стены, готовый продырявить любого, кто выйдет навстречу, чувствуя спиной, что Старший с Банни ползут следом, так же бесшумно.
На подходе к боксу Хекеля мы остановились. Металлическая дверь в нем была закрыта, но на уровне груди изъязвлена пулевыми отверстиями.
— Ну что, кэп, заходим? — спросил, поравнявшись со мной, Старший.
И тут стрельба разразилась с новой силой. Мы, не мешкая, рассеялись. Кстати сказать, толстенные стены бокса благополучно гасили все пули.
Выжидая, когда пальба хоть немного уймется, я рупором сложил ладони у рта.
— «Пила»! — рявкнул я что было мочи.
Стрельба на секунду заглохла, и тут снова грянул рев. Нет, не в ответ на мой крик. И, судя по всему, это был не голос человека, а рев зверя внушительных размеров и пугающей силы.
— «Пила»! — опять проорал я. — Это «Эхо»! «Э-хо»! «Э-хо»!
— Na pomosch! — раздалось из-за двери. На русском.
Нет, не «Пила».
Я крикнул снова, на этот раз позывные Хэка Петерсона:
— Бульдог, Бульдог! Это Ковбой! Ков-бой!
— Kakoi na fig kovboi! Spasai, brat! A-a-a!
— Dver derzhi! — выкрикнул еще кто-то.
За дверью снова взревело — слегка по-другому, не так густо, но столь же свирепо и дико, — и по новой раздалась пальба.
Старший смотрел на меня, ожидая указаний. Я же, подобравшись ближе к изрешеченной пулями двери, орал уже на русском, все пытаясь докликаться Хэка. Наконец — тоже ором — спросил, что там происходит.
На вопрос не ответили. Опять рев, опять выстрелы и истеричные крики на русском.
— Konets emu! — проорали из-за двери. Наконец оттуда раздался одинокий и тоскливый истошный вопль: — Valim!
— Ну что, лезем в эту бучу или нет? — спросил решительно Старший.
Я мотнул головой. Автоматные очереди делались короче и реже.
— Запас кончается, — определил Банни. — И все равно только акаэмы, будто стреляют с одной стороны. Или другого оружия ни у кого нет.
Раздалось несколько одиночных выстрелов, и пальба стихла: видимо, закончились патроны. И тут послышалось такое, отчего похолодело в груди. Темноту шилом пропорол душераздирающий вопль, на этот раз явно человеческий — высокий, полный невыразимой муки. Перерастая в заполошный визг, он оборвался жирно чавкнувшим звуком. И все. Тишина. Жуткая, мертвящая.
Я приблизился к двери, держа палец на спусковом крючке (теперь уже скорострельного пистолета). Тут снова раздался вопль, но не безысходного страдания, а злобного торжества хищника, познавшего вкус крови. По громкости он ничуть не уступал только что стихшей стрельбе; эхо, отпрянув от стен, тугим кулаком шибануло по перепонкам. Тем контрастней воспринималась нависшая вслед за тем тяжелая, недобрая тишина, не сулящая ничего хорошего. Секунду-другую мы стояли неподвижно; потом товарищи посмотрели на меня.