Мамаша Пешель подпевала, папаша кивнул и сказал:
— Этого я добился, в доме должна быть своя домашняя музыка!
Станислаус и эту истину подтвердил.
Проходя по парку, он подумал о том, что за весь вечер ни Лилиан, ни господин Пешель ни разу не упомянули о его стихотворении. Но Станислаус и этому нашел объяснение. Поколебать его радостное настроение ничем нельзя; наконец-то, наконец он нашел родной дом. Но нужно сначала узнать друг друга. Где это видано, чтобы в первый же день знакомства выкладывать свое сердце на стол для всеобщего обозрения?
Где-то щелкнул выстрел. «Бах!» По улицам прокатилось эхо. Заверещал свисток. Станислаус остановился и прислушался. Что здесь? Учения штурмовиков? В ветвях дерева что-то затрещало. Он взглянул вверх. С ветвей, точно гигантская бабочка, слетело одеяло. Одеяло окутало его, и раньше чем он успел высвободить голову, его схватили, поволокли и бросили в кустарник. Он отбивался, царапался, кусался и плевался, как однажды в деревенской школе, когда мальчишки хотели его поколотить. Он укусил чью-то руку, которая чуть-чуть пахла сливовой водкой, и почувствовал, что по губам его льется кровь. Его пнули ногой под ребра, и он понял, что здесь дело посерьезнее, чем в деревенской школе. Он увидел фигуры штурмовиков в высоких сапогах и белых капюшонах с чернеющими прорезями для глаз. Теперь он знал, что с ним сделают. Опять ему на голову набросили одеяло, схватили и, несмотря на сопротивление, перевесили через спинку скамьи.
— Бей дезертира!
На его зад посыпался град ударов. Адская боль!
— Собаки! — крикнул Станислаус. Град ударов усилился. — Собаки! — крикнул он хрипло от ярости еще раз. Его ударили по голове, и больше он уже ничего по помнил.
Он лежал в своей каморке, весь в кровоподтеках и шишках. Хозяйка ухаживала за ним.
— Тебя хотели взять в больницу. Хозяин не позволил. Он сказал, что грех было бы отдать тебя в чужие руки. Он размяк. Болеет.
— Болеет?
— Поранил себе руку в тесторазделочной машине.
— Желаю ему поправиться. — Станислаус бесхитростно улыбнулся. Он подумал о проворных девичьих пальцах, которые порхали по клавишам пианино и извлекали из них музыку.
— Я сообщила о нападении полицейскому, тому, что берет у нас по утрам молочные хлебцы. Он сказал, что положение затруднительное. — Так говорила и так утешала Станислауса хозяйка.
Но истинным утешением для него была возможность лежать и думать. Когда приходилось двигаться, ему было больно, и тогда в нем поднималась ненависть; она распространялась только на тех, кого он подозревал в нападении. Больше всего он ненавидел штурмовика с бивнями, начальника отряда. Станислаусу казалось, что он узнал его среди напавших на него штурмовиков. Когда Станислаус лежал неподвижно, мысль о Лилиан вытесняла его голодную ненависть и детские планы мести. Больше всего его волновал вопрос, как поскорее избавиться от кровоподтеков под глазами. Ему хотелось повидать Лилиан. Время шло.