В данном случае Станислаусу не стоило большого труда восполнить пробел.
«Почему вы задерживаете работу на тему о влиянии Фридриха Великого на использование болот вдоль рек Одер и Варта?» — спрашивал заочный учитель истории.
Тут уж Станислаусу труднее было ответить. А о логарифмах и гиперболах нечего было и спрашивать.
— За последнюю неделю написал какие-нибудь стихи? — спросил папаша Пешель.
— Стихов не писал, только занимался.
Папаша Пешель кивнул.
— Рабочий человек должен учиться. Нет ничего важнее образования. Писать стихи — это тоже значит учиться, это часть общего образования. Во всяком случае, когда я состоял в профессиональном союзе, я почти каждый день писал по стихотворению, особенно во время забастовок. Как начинается забастовка, так, понимаешь ли, свободного времени хоть отбавляй, стихи прямо-таки сами пишутся. Теперь профсоюзная борьба запрещена. — Папаша Пешель отхлебнул глоточек клубничного вина. — Теперь все носятся с пресловутым «отечеством». Бастовать, видишь ли, нельзя. Это против отечества. Во имя этого отечества помалкивай в платочек, во имя этого отечества делай то-то или не делай того-то, а оно, отечество, что-то маловато нам платит.
Станислаус кивнул. Он ждал Лилиан. Лилиан работала стенографисткой на фабрике, расположенной на краю города. Фабрика была новая, окруженная таинственностью. Кое-кто утверждал, что она построена под землей. Этих людей арестовали за распространение слухов. С тех пор под землей уже не было никакой фабрики. Существовала птичья ферма, и наседки там несли для фюрера железные яички.
Лилиан вернулась домой, чем-то расстроенная.
— Ты думал обо мне в понедельник?
— В понедельник я думал о тебе.
— Это был тяжелый день для меня.
— Тяжелый день?
— Я пострадала от несправедливости. Нам не разрешают рассказывать насчет фабрики.
— Тогда не рассказывай.
— Мой начальник сказал: «Напишите тридцать тысяч!» Я написала тридцать тысяч.
— Тридцать тысяч чего?
— Тридцать тысяч того, что мы производим.
— Я уже сказал тебе — не рассказывай!
Они сидели, каждый куда-то уставившись. Она — на клетку с канарейкой, он — на ало-розовую пустошь. Пробили часы.
Половина вечера прошла. Ему не хотелось возвращаться в свою каморку под крышей не согретым душевно. Они обнялись, несмотря на «отечество» и тайны фабрики.
— Он бросил на стол свои белые перчатки и сказал: «Напишите тридцать тысяч».
— Он носит белые перчатки?
— Нам нельзя и о таких вещах говорить. Он майор. Он мне нравился.
— Рассказывай живей!
— Он, безусловно, сказал: «тридцать тысяч». А потом заявил, что он сказал «три тысячи». Что я приписала лишний нуль к поставке. «Вы пишете, значит, что вам заблагорассудится?» — спросил он. «Я пишу то, что мне диктует господин майор», — сказала я. «Кто оправдывается, тот признается в своей вине», — сказал он. «Что верно, то верно», — ответила я. «Верно то, что вы мне больше не нужны», — сказал он. И меня перевели на склад.