— А Илькастый… глядите — плачет!
В самом деле, с той минуты, как над Бубой повисла рогожка, Илько начал пошмыгивать носом и в конце концов разревелся.
Всем было ясно, что он чувствовал себя виноватым: ведь это он подначил Бубу выругаться и втянул его в такую беду.
Он плакал по-разному: то тихо, то громко, но Буба даже не взглянул в его сторону.
Зато к вечеру, когда срок наказания кончился, Буба вытащил из-под тюфяка драгоценную свою таракуцку и сказал, обращаясь к Ильку:
— На, поиграй, только смотри, не раскокай.
И все поняли, что на самом деле эти слова означают:
— Давай-ка, Илько, помирился.
Илько посмотрел на него с недоверием: нет ли тут какого подвоха? Но тотчас же догадался, что это всерьез, и захихикал от радости:
— Не бойся, не раскокаю.
И все поняли, что эти слова означают:
— Я очень рад помириться с тобой.
И когда Нина ходячая вручила ему таракуцку, он протянул к ней обе руки с такой жадностью, словно всю жизнь только и ждал той минуты, когда ему удастся прогрохотать таракуцкой.
Грохотал он долго, пока не устал, а потом сказал ни с того, ни с сего:
— Ух, какой я сон сегодня видел!..
И все притихли, улыбаясь и радуясь. Каждому стало ясно, что на Солнечной происходит событие великой исторической важности: примирение двух злейших врагов, прекращение истребительной войны. И каждый старался поддержать разговор, чтобы не дать перемирию заглохнуть.
— Какой же ты видел сон? — спросила Леля с необыкновенным участием.
— Про Цуцика, — ответил Илько.
— Про какого Цуцика? — спросил Соломон.
— Про беленького… — ответил Илько. — Был у нас беленький Цуцик.
— А как его звали? — спросила Мурышкина Паня.
— Да так его и звали: Цуцик, Цуцик…
— А большой он был? — спросил Сережа.
— Да нет… вот такой… ей богу.
В голосе Илька звучало счастье: его простили, ему дали амнистию, и сам Соломон, сам Сережа, сама Паня Мурышкина разговаривают с ним, как с товарищем!
Он так намолчался в последнее время, что теперь болтал за семерых и, рассказав о своем возлюбленном Цуцике, тотчас же начал рассказывать про какую-то необыкновенную клячу Халяву, которая умела читать и писать, а потом про одесских жуликов, а потом про утопленников, а потом про дрессированных блох, и рассказывал такие диковины, что его слушали до самого ужина, и уже никто не кричал ему «цыц», а все просили:
— Расскажи еще!
На следующее утро, когда Адам Адамыч пришел на площадку, он увидел, что койка Илька вся завалена грудой великолепных вещей: тут и Бубина таракуцка, и глобус Энвера, и чьи-то кубики, и чей-то барабан, а Илько сидит среди этих драгоценных сокровищ и, помахивая Лялиным павлиньим пером, щурит глаза, словно кот, которому снится сметана.