– Кэти, – сказал он, – какого черта она созналась? Херн абсолютно прав Они никогда не доказали бы ее вины, если бы она молчала.
Он за все это время один раз назвал ее Кэти, тогда тоже ему что-то надо было от нее. Даже если он называл ее так, когда целовал ее, имя это было проявлением любви. Она посмотрела на него:
– Разве ты ее не знаешь? Она ждала, когда умрет отец, потом – созналась. Не хотела оставлять его; она ведь обещала не отдавать его в больницу. Она только поэтому молчала. Она сегодня сказала Хинксу о Салли, провожая его до дома.
– Но она сохраняла невозмутимость на протяжении всего разбирательства.
– Думаю, хотела узнать, что же все-таки случилось. Ведь никто из вас ничего ей не сказал. Ее, видно, мучила мысль, что последним посетителем у Салли был ты, что это ты запер дверь.
– Да, я знаю. Она пыталась выведать это у меня. Я-то решил, она спрашивает – не я ли убил Салли. Они должны будут смягчить приговор. Преступление непреднамеренное. Какого черта Джефсон не едет! Мы ведь звонили ему.
Кэтрин разбирала книги, которые достала из тумбочки, и раздумывала – упаковывать их или оставить. Стивен продолжал:
– Они в любом случае отправят ее в тюрьму. Мама – в тюрьме! Кэти, я не переживу этого!
Кэтрин, всю жизнь испытывавшая к Элеоноре Макси любовь и почтение, чувствовала, что и ей не пережить этого.
– Тебе не пережить! Подумать только! – взорвалась она. – Тебе и не надо переживать. Это испытание ей предстоит. И запомни – она из-за тебя туда попала!
Кэтрин не могла остановиться, в бешенстве она стала ему припоминать и свои собственные обиды.
– И еще, Стивен. Не знаю, как ты ко всем нам относишься – ко мне, например. Больше не буду к этому возвращаться, но знай: между нами все кончено. Господи, да не наступай на бумагу! Я же складываю вещи.
Она рыдала теперь не на шутку, как ребенок. Слова вылетали с такой скоростью, что он едва разбирал их.
– Я любила тебя, а теперь кончено, не люблю. Не знаю, на что ты рассчитываешь, мне безразлично, Все кончено.
А Стивен никогда и не хотел, чтобы их роман продолжался, он смотрел на покрытое пятнами лицо, на опухшие веки, на выпученные глаза и со злостью ощутил, как его сдавили досада и печаль оттого, что кончается все так скверно.
Месяц спустя после того, как Элеоноре Макси был вынесен приговор по обвинению в убийстве при смягчающих обстоятельствах, Далглиш в один из своих редких выходных дней заехал в Чадфлит по пути из Эссекса в Лондон – там у реки он держал свою парусную шлюпку. Конечно, крюк пришлось сделать не очень большой, да он особенно и не задумывался, что именно заставило его сделать эти три лишние мили по извилистым, затененным деревьями дорогам. Проехал мимо дома Пулленов. В окнах гостиной горел свет, на фоне занавесей темнели очертания гипсовой овчарки. Миновал приют св. Марии. Дом словно вымер, у входа притулилась коляска – единственное доказательство, что там кто-то живет. Деревня обезлюдела, в дремотной тишине и покое обитатели пили послеполуденный чай. Когда он проезжал мимо магазинчика Уилсона, занавеска на входной двери отодвинулась и вышел последний покупатель. Это была Дебора Рискоу. Она несла тяжеленную корзину с продуктами, и он, повинуясь мгновенному порыву, остановил машину. Он взял у нее корзину, а она скользнула на сиденье подле него, прежде чем он успел испугаться собственной наглости или удивиться ее уступчивости. Глянув украдкой на ее спокойное лицо, он отметил про себя, что она избавилась от скованности и напряженности. По-прежнему была красива, но выражение безмятежной отрешенности напомнило ему о ее матери.