Часам к одиннадцати камера опустела, у всех были какие-то «дружбаны», знакомые, земляки. Авери под страхом силуна (карцера) нельзя было покидать камеру, я в силу слабости не мог навестить «пятерку». Но Титти вскоре сам ко мне пришел, справился о моем здоровье, рассказал, как они встретили Новый год. По большому счету, кроме негра, видеть из своих бывших сокамерников больше никого не желал, ну разве что камерунца Кемару.
Титти пробыл до ужина, отобедал с нами, принесли целую бадью кус-куса. Поинтересовался, не хочу ли назад к ним вернуться, я ответил, что пока нет. Тот факт, что один сплю на кровати и ем за столом, сидя на стуле, перевешивает многое. Он порадовался за меня, и, удаляясь, напомнил: если что, милости просим назад.
Первые два дня нового года прошли для меня без особых эксцессов, самочувствие улучшалось, к вечеру второго января я уже ходил, не шатаясь, зубы почти не качались, десны не кровоточили, диурез восстановился.
Я помнил, что третьего января должен был пойти в школу, и доктор сообщит мне насчет посмертного диагноза Наташи.
Второго января заработал тюремный магазин, попросил пахана купить мне две толстые тетради в 96 листов, что он и исполнил. Решил вести дневник и завести отдельный словарь для новых слов. До этого арабские слова русскими буквами записывал на отдельных листочках, часть из них порвалась, часть стерлась, решил переписать все в тетрадь в алфавитном порядке.
И с этого дня стал вести дневник. Вначале я вкратце рассказал, что со мной произошло за предыдущие полгода, а после каждый день фиксировал все то, что происходило за день, буквально по часам. Писал мелким убористым почерком, да так, что и сам потом с трудом понимал, чего накалякал. Такую меру я предусмотрел на случай попадания сей тетради в нежелательные руки. Даже если кто и передал бы цензору, то, думаю, мне бы ничего не грозило.
В дневнике, не стесняясь, высказывал весьма крамольные мысли насчет тунисского правосудия и власти, как верховной, так и на местах. Не забывал фиксировать все те безобразия, что окружали меня. Одним словом, если перевести мой дневник на арабский и отдать куда следует, то «червонец» был бы точно обеспечен.
К концу заключения исписал всю тетрадь и начал вторую. Жаль, пришлось бросить в камере. Когда освобождался, мне уголовнички сказали, что на выходе будут «шмонать» и дневник обязательно отберут. С тяжелым сердцем оставил его в камере, ежедневный свой труд в течение шести месяцев оставил на кровати! Взял только словарь.
Самое обидное, что мое освобождение пришлось на вечернюю пересменку надзирателей. Меня не только не обыскивали, а вообще даже близко не подходили. Так было обидно! Можно было вынести все, что захочешь, но возвращаться не стал, плохая примета! А я человек суеверный!