«Кто выпьет всю эту водку?» —
Я ее спросил.
«Ты, если вернешься».
Я не уверен был, что найду дорогу.
Она помахала мне из окна:
Лицо из мягкого гипса,
Руки, окровавленные лепестками.
Себине нравились стихи брата, но она задавала слишком много вопросов.
Он отвечал ей:
— Стихи невозможно объяснить, их надо почувствовать. Если они найдут для себя местечко, у тебя зачешется внутри.
— А где это местечко?
— Надо искать.
Себина кривила рот, недоверчиво смотрела на брата. Трогала свой живот, руки, ноги:
— В ноге тоже может быть?
— Низковато.
— А я чувствую, что у меня там чешется от твоих стихов.
Гойко сажал ее на плечи, поднимался по лестнице родительского дома и вручал сестру Мирне.
В ресторане мы заказали питу с разными начинками — с мясом, с картошкой, с тыквой. Себина зевала, глаза у нее соловели, ее клонило в сон, но она держалась, не капризничала. Подложила руку под голову и заснула прямо на столе.
Мы продолжали болтать. Диего взял у Гойко сигарету, выкрошил табак, достал коробочку и сделал косяк. Гойко насмешливо посмотрел на него:
— И давно ты наркоман?
— Это не наркотик, это травка.
— Ну тогда покурим. — Гойко затянулся первым.
— Здесь ребенок, — сказала я.
— Ребенок спит, — ответил Гойко.
Они курили по очереди, а я гладила волосы Себины, потом наклонилась и уткнулась носом в ее теплый затылок. Этот запах, он остался прежним — запах молока, запах леса. Я подумала, что так пахнет будущее, оно опять было перед нами, как раньше. В зеркале на стене отражались наши тела, и мне показалось, что время ничего у нас не забрало. Диего сидел неподвижно и плакал. Скорее всего, он даже не замечал, что по щекам у него текут слезы. Я коснулась его плеча.
— Мне хорошо, — ответил он, — просто божественно.
Возвращались мы пешком, шли по знакомым улочкам. Себина спала на плече у брата, безвольно болтающиеся руки белели в свете фонарей.
Было ужасно холодно, я сжала пальчики Себины — они были ледяные. Мы поспешили в гостиницу — красная дверь, маленький, по-домашнему уютный холл. Гойко не хотел уходить от нас, да и нам хотелось побыть с ним подольше. Ему удалось найти самую большую комнату, с деревянным полом и большим теплым ковром. Он упал на кровать:
— Я здесь немного вздремнул…
Покрывало и в самом деле было смято.
— Все еще занимаетесь любовью, вы двое?
Поездка вымотала нас, и, несмотря на холод, мы были какие-то вялые.
— Мы так умаялись, просто умираем.
— Мертвым легче заниматься любовью; когда душа отлегла, ты летишь за ней.
Гойко включает телевизор. Выступает Караджич — волосы уложены феном, розовый кукольный грим, — дает какое-то бесконечное накатанное интервью. Рассказывает о том, как он был психиатром и поэтом. Прямо по кадру бегут строчки его стихов. Гойко читает их и плюется: