— Сумасшедший черногорец! — Он чешет голову, плечо, как будто на него внезапно напал ужасный зуд. — Как можно верить такому придурку?
— Придурков надо опасаться… — Диего падает на кровать, вытянутая рука рядом с Себиной.
Она так и не проснулась, лежит, как брат ее уложил.
— Ты не хочешь раздеться? — спрашиваю я Диего, но он уже спит.
Гойко закуривает. Я прошу его отойти к окну, он открывает форточку, дымит в нее, стряхивает пепел.
На часах почти три.
— Что вы делали в Белграде?
Мы сидим на краешке кровати… я, не поднимая головы, рассказываю о поездке на Украину, о тех женщинах. Гойко смотрит на меня серьезно и вдруг начинает хохотать:
— С ума сошла? Хотела, чтобы шлюха родила тебе сына?
Диего спит рядом, раскинулся, как большой ребенок.
— Даже салфетку не снял…
Действительно, салфетка из ресторана заправлена под воротник свитера. Гойко снимает с Диего салфетку, сморкается в нее. Притворяется, что плачет, бьется головой о стену.
— Почему? Почему такая несправедливость? Если бы вам нужен был мужчина…
Он обнимает меня, щекочет, я вяло прогоняю его.
— Я не знаю, что мне делать… мне так плохо.
Встаю, снимаю с Диего сапоги, старые заслуженные камперос, прошедшие огонь и воду. Гойко наблюдает за этим усталым жестом материнской заботы:
— Боишься потерять его, правда?
— Мне уже тридцать семь.
— Он никогда не уйдет от тебя.
Бросаю сапоги на пол, снимаю с Диего носки. Смотрю на эти слегка красноватые длинные ступни:
— Хочу, чтобы у моего сына были такие же ноги.
— Что хорошего в этих ногах? — морщится Гойко.
— Это его ноги.
— Ну да…
Поскрипывает открытая форточка, Гойко закрывает ее. Глубокая ночь. Видны шпили собора, маленькие кресты на них кажутся стеклянными…
Так мы и спали вчетвером на одной кровати. Гойко слишком устал, чтобы нести сестру на руках до дому. Я не собиралась спать, лежала на самом краю, напряженная, как лезвие ножа. Наконец меня сморил короткий утренний сон. Первое, что я увидела, когда открыла глаза, было личико Себины. Она встала раньше всех, умылась и причесалась.
— Подожди-ка… — Я встала, открыла чемодан и достала кроссовки. — Когда идешь, загораются огоньки…
У Себины от волнения перехватило дыхание. Я помогла ей обуть кроссовки, пощупала, где пальцы, — кроссовки были великоваты, хватит еще как минимум на год, на вырост. Она смотрела на ноги и отчаянно икала.
— Теперь попробуй…
На кроссовках загорелись огоньки.
Она не выглядела счастливой, скорее, наоборот. Я понимала ее, такое же отчаяние охватывало меня при сильном волнении… когда восторг был таким, что, казалось, о большем и мечтать нельзя. Вот и Себина чуть не лишилась чувств. Я резко, пронзительно вскрикнула, чтобы оборвать ее икоту, — даже не предполагала, что могу так заорать.