– Страшно, Взвоев. Гляжу
я сюда, войско тут, все одно ведь хана белякам, наша берет, а я вроде как
невидимка для вас и... а... страшно, комиссар...
– Пойдем, веди, – сказал
решительно Взвоев, вытирая рукавом рот. – Идешь, доктор?
– Нет, – столь же
решительно ответил доктор.
– Поглядим, – совсем
нерешительно сказал Взвоев.
– Слушай, – обожженный
схватил Взвоева за рукав, – а может, его пушками, наведем да раздолбаем.
– Ну-ну, иди доложи
Кряку, давай, мол, по Глубь-трясине пальнем со всех батарей, я, скажи,
монастырь там вижу. По тебе самому пальнут. Пошли, что ли? Идешь, доктор?
– Я сказал уже.
– Чо, неинтересно?
Доктор отрицательно
покачал головой:
– А не спятишь? Ты вон
глянь, как этого разобрало.
– А ты? Так и будешь на
него смотреть? Слу-ушай, так ведь ты ж давно его видишь?
– Что и сколько я вижу –
это мое дело, а смотреть я буду в другую сторону.
Взвоев удивленно
воззрился на доктора, пораженный решительнойстью его голоса.
– Что вы так смотрите,
комиссар, здесь-то, действительно, войско, а там... галлюцинация для двоих.
– Так ведь был же,
говорит, – Взвоев ткнул на обожженного, – не галлюцинация, говорит.
– А что тогда?
– Слу-ушай, а может, и
вправду Бог?
"Войско" –
вдруг означилось слово и защекотало докторский язык. "Войско!
Войско?.." – и так и осталось язык щекотать, не выскочило, не прозвучало.
Холодная, тупая, тоскливая боль стала заполнять докторскую голову.
– Уходи, комиссар, –
потирая виски, закончил доктор.
Подойдя к краю
Глубь-трясины, Взвоев остановился: "Что видишь?" – спросил он,
глубоко вдыхая болотный воздух.
– Полянка это, а за
полянкой сад до огород ихний.
– Иди сюда, на загривок
тебе сяду, коль потону, так после тебя, на голове твоей хоть постою.
Прошли так шагов
двадцать.
– Э-э, – захрипел вдруг
обожженный, – ишь схватил, задушишь.
– Стой, – шепотом
проговорил Взвоев. – Вижу, сам пойду.
И он пошел сам,
неотрывно глядя на открывшийся монастырь. Он долго щупал рукой стену, и даже
щекой об нее потерся, долго смотрел на встретившего их старика монаха, потом
ощупал его рясу и пошел на стену, озираясь; час он стоял на стене, потом
смотрел на колокольню, потом слушал колокол, спустился и все ходил, смотрел, и
щупал, и озирался, и совсем не видел и не слышал следом идущего обожженного,
который все что-то говорил и говорил Взвоеву и за рукав его дергал, и в глаза
пытался заглянуть.
Вдруг Взвоев резко
остановился около Успенского храма. Пот его прошиб, ознобом ударило – да, перед
ним стоял он, тот самый храм в Митрофаньевском монастыре, где его рота
отличилась...
Закрытые храмовые ворота
тужились, дергались, сдерживая напор чего-то страшного, прущего изнутри. И вот,
не выдержали они, распахнулись с треском, и Взвоев увидел, что это кровь
напирала, ею целиком был наполнен храм, и вот вырвалась она теперь и воющим
потоком устремилась на Взвоева, и сотни обезображенных трупов кувыркались в
этом потоке. Славно погуляла рота. Отшатнуло Взвоева, он упал, сбив с ног
вскрикнувшего, даже не успевшего оторопеть обожженного. Несколько шагов Взвоев
промчался на четвереньках, затем все– таки оттолкнулся мощно руками от земли и
– только ветер засвистел в ушах! Но страшный поток настигал, Взвоев вломился в
какую-то открытую дверку и рухнул, растянулся, споткнувшись обо что-то. Все,
сейчас накроет. Он обхватил голову руками и завыл, закричал, заглушая рев
надвигавшегося потока. Что-то мягкое накрыло его голову; продолжая орать, он
схватился судорожно рукою за это мягкое и понял, что это какая-то ткань. И еще
почувствовал тепло руки. На его голове лежала епитрахиль старца Спиридона.
Взвоев поднялся – и тут его затрясло от глухих рыданий...