Когда Дронов подошел к
ней, она медленно подняла голову и медленно стал обретать осмысленность ее
отсутствующий взгляд.
– Вы новенький, –
утвердительно и бесстрастно сказала женщина.
– Александр Дмитрия
Дронов, – отрекомендовался поручик.
– Ну, присаживайтесь ко
мне. Сколько вы мне дадите лет?
Поручик озабоченно
гмыкнул:
– Гм, простите
великодушно, вы очень хорошо выглядите.
– Спасибо за дипломатию,
– дама кисло улыбнулась. – А мне ведь только двадцать шесть.
– Сколько?! Простите
великодушно.
– Да, – дама вздохнула и
улыбнулась. – А вы небось гадали, сколько сказать – пятьдесят пять или
шестьдесят. Да?
– Вообще-то да.
– Всю свою красоту, всю
силу им вот отдала, – дама кивнула на кресты, – и могилы их рядом, так и мечусь
сейчас между могилами, как когда-то между живыми металась.
– Мне отец Агафангел
рассказал немного.
– Я знаю. Представляю,
чего он там наговорил.
– Да нет, что вы...
– Да ладно уж, – дама
махнула рукой, – я этого Агафангела помню, когда он еще отцом Михаилом был,
всегда был злоязычен.
– Уверяю вас, что ничего
такого...
– Да теперь все равно, а
Агафангела не люблю, и ничего с этим поделать не могу. Мне, если хотите,
комиссар Взвоев даже более симпатичен. Знаете комиссара?
– Слыхал.
– Я с ним рядом в
трапезной сижу. А Агафангела не люблю. Не верю я, как хотите, когда бьют себя в
грудь, рыдают и вопят: я пес смердящий. Ну и пес. Так что, от рыдания
перестанешь им быть, что ли? Исповедь ту век ему не забуду, где все рассказала
ему. Эх, чего ж теперь... А он ведь, отец Михаил, с обоими ими пьянствовал, ну
и ляпнул, когда уж перепились, супругу моему тайну исповеди моей. Ну, а Саул
мой еще и перцу подбавил, гадости всякой, да сплошное вранье пьяное к тому ж. А
я рядом была. Ох, Господи, вспомнить страшно. Подрались они тогда, я разнимать
бросилась, а они на меня оба, так отколотили, еле поднялась. С тех пор Саул мне
стал так отвратителен, что даже мысль появилась убить его. И тут вдруг исчезают
оба. Ну как в воду канули. Я чуть с ума не сошла, и любовь к Саулу опять
вспыхнула, и к мужу жалость, бухнуться в ноги ему с покаянием хотелось. Да еще
исповедь моя из головы не выходила. Ну и решила я попа Михаила зарезать, коли
уж ни Саула, ни благоверного моего нет. А оказывается, и Михаил пропал. А при
храме, где Михаил служил, блаженненький был один, Яша-оборвыш. Подхрамывает он
ко мне, когда я от храма в злобе и смятении ни с чем уходила, да и говорит:
"В Глубьтрясине их всех ищи". Я так и обмерла. Как, говорю, в
Глубь-трясине? Утонули?! Утонули, говорит, утонули грехи их в Глубь-трясине, а
сами живы они. Я этого Яшу за плечи схватила да прямо поедом его глазами ем,
ищу в них, понять хочу, чего это он наговорил. А он скользь от меня, да бегом.
Ничего больше от него не добилась. Ну, наметалась я, намаялась, извелась так,
что уж некуда дальше, ну и оказалась в один прекрасный или ужасный момент перед
Глубь-трясиной. Стою я перед болотом этим страшным и чувствую, непонятно чем,
но твердо чувствую, что там они и – живые. И сказала я: "Эх, Господи, будь
что будет!" – и пошла. И пошла! И не скажу даже, что вера во мне была, но
что-то исступленно-могучее, я прямо физически это в себе чувствовала, ну...
знание, уверенность, что там они и что дойду я, не утону.