Часть вторая
ЖЕЛЖЕНА-АГРАФЕНА
Если в двух словах, чтоб
значительно, емко и красиво, то всю историю Груниного преображения можно было б
описать так: революция ворвалась в душу Груни нежданно-негаданно, подобно
цунами. Она опустошила и смела все, что там было, все, что безмятежно жило
потихоньку, – все было раздавлено и сметено. Только в отличие от цунами, волна
эта не отхлынула назад, а осталась там и, заполнив собой все, породила новую,
невиданную жизнь, вирус которой и по сей день гуляет по миру, крепнет с каждым
днем, и никто не может найти от него лекарства.
Но если ограничиваться
только этим, это значит, как говорил в запальчивости поэт Константин, говорить
общие слова. Если же общие слова раскрыть, то получается вот что.
В Москву к Загряжским
Груня прибыла за пять лет до революции, семнадцатилетней застенчивой девушкой.
Прибыла из подмосковной деревни по солидной рекомендации управляющего имением
Загряжских, которое было недалеко от села, где жила Груня с родителями. Сама
Груня настояла перед своей матерью, чтоб уехать. Поупиралась мать – жениха ведь
уже подобрала, но уступить пришлось, не хотела Груня замуж, она хотела в
Москву. Причину же такого желания мать никак не могла понять.
– Ну, понятно б, учиться
хотела, – говорила она Груне, – не бабье дело, да уж куда ни шло, нынче и бабы
на учебу лезут, время, знать, такое подошло. Была б вроде учительши нашей. Ну
или б жених в городе был, а? А чего в горничных хорошего, этого я никак в толк
не возьму! Оно, конечно, у их сиятельств очень даже неплохо, дом известный, да
неужто хозяйкой не лучше? Васька малый справный, хозяйственный, домовитый,
незлой, пьет в меру, дом – полная чаша, а? Такие женихи на дороге не валяются!
И ведь люба ты ему!
Не видела мать, что
Груня совсем не слушала ее слов, а только вздыхала устало, ожидая, когда же та
нудить кончит. В конце концов мать проворчала, что "рано тебе волю
дали", и отпустила. Отец же вовсе не противился Груниной воле, он давно во
всем слушался жену и от всего только отмахивался, говоря, что как мать скажет,
так и будет. Видно, в мать и пошла Груня упорчивостью. Она, правда, и сама точно
не сказала бы, отчего ее так тянуло в древнюю столицу. Мысль об учебе, чтоб
быть "как учительша", весьма пугала ее. Ей казалось, что она не
сможет быть такой решительной и самостоятельной, как их учительша, да она и не
чувствовала в себе никакого влечения к такой жизни. Она знала, что рано или
поздно выйдет замуж и будет жить под крылышком мужа, рожая и воспитывая детей,
но отодвигала это пока на неопределенное "потом". Ей просто хотелось
посмотреть, как живут высокого ранга люди, был у нее отчего-то жгучий интерес к
их жизни, о которой она прочла пару романов. И где, как не в Москве, до которой
езды всего ничего по "железке", увидать вблизи эту жизнь. Да и
услужить людям она любила, хотя учительша их сельская как-то в беседе очень ее
пожурила за такую любовь и убеждала ее ехать все-таки учиться, а не в
горничные. "Лакейская психология – главная беда нашего народа", –
поучала она. Этого Груня понять не могла. Кто-то должен командовать, кто-то
книжки писать, кто-то хлеб растить, ну а ктото и прислуживать – на этом мир
издревле стоял. И такой порядок вещей Груня считала вполне естественным и
никакой беды в том, что человек – лакей, не видела. И слово "лакей"
совсем не было оскорбительным для нее, то есть обо всем этом она никогда не
задумывалась, просто эти понятия органически в ней присутствовали и были
естественной и неотъемлемой частью ее "мировосприятия", как сказала
бы их учительша.