Жизнь у Загряжских
складывалась для нее спокойно, относились к ней ровно и добро, хотя и несколько
сдержанно. Зато постоянный гость дома, Андрей Ананьевич Агарков, часто
подшучивал над ней с доброй ухмылкой и даже заводил с ней разговоры на всякие
отвлеченные темы. Он вообще любил и мог говорить обо всем на свете, тема
разговора возникала у него буквально из ничего, при этом ничему на свете он не
придавал никакого значения, так, по крайней мере, казалось.
– Груня, а у вас, между
прочим, классический античный профиль, – сказал он как-то вошедшей в гостиную
Груне. Он сидел в своем кресле (так его все и звали – агарковское), в своей
всегдашней расслабленности, нога на ногу и с папиросой в зубах. – Такого
носика, а-ля Венера, я давно не видел ни на одном лице из тех, кто принадлежит
к нашему вырождающемуся боярству. Не краснейте, Груня, я не комплементирую
вам... а! только сейчас взял и придумал: ком-пле– ментирую, а!.. я правду
говорю, Груня, ейБогу. А ты, Григорий, что морщишься? Тысячу раз повторю: да,
мы вырождаемся. И твой доблестный сынок-исключение только подтверждает это
печальное правило. Впрочем, Ванюша наш породой, конечно, вышел, но – однобок!
Одкобо-ок! Я бы даже сказал, диковат. И твоя кровь, Марьюшка, кровь
Шереметевых, ничуть не умягчила его.
Марья Антоновна только
рукой отмахнулась и сказала:
– Меня пуще всего
религиозность его беспокоит, ну прямо-таки пещерная какая-то, ну прямо чернец,
а не офицер, удивительно! Я не представляю его в компании офицеров. Григорий,
есть у них офицерский клуб?
– Публичный дом, что ли?
– Да ну тебя совсем!
– Да я думаю, в этом
клубе он не бывает.
Груня внимательно
вслушивалась во все, что говорилось в доме Загряжских, для нее все темы были
многозначащими, хотя многое она и не понимала, но все равно прислушивалась
всегда, когда выпадала такая возможность. Любила и просто наблюдать, как течет
жизнь этого большого дома, как старая княгиня вяжет, или читает, или вздыхает,
как старый князь беседует, или спит в кресле, или с бумагами в гостиной сидит –
он любил сидеть и работать в гостиной, а не в кабинете, как он говорил – люблю,
когда жена мешает. И Груня, вглядываясь и вслушиваясь в жизнь дома, в котором
жила, видела, конечно, что молодой князь действительно исключение, но отношение
у нее к нему было какое-то странное, ей самой непонятное. Она совершенно не
могла переносить его взгляда, хотя глядел он совсем нестрашно, но едва только взгляд
его касался ее, она сразу смущалась и отворачивалась. И смущение какое-то
странное было, не мотивированное ничем. Оттого немного не по себе ей было,
когда молодой князь бывал дома. Правда, он словно чувствовал ее тревожную
напряженность и никогда не прибегал к ее услугам, а будучи среди домашних, не
замечал ее, когда она входила. Да и редко в последнее время бывал он дома, с
начала войны всего четыре раза. Когда ее подружка, горничная Апраксиных, со
смехом рассказывая ей, как ее молодой барин пристает к ней, чему она совершенно
не противилась, спросила: "Ну а твой как?", подмигнув при этом, Груня
даже не поняла сначала, а потом рассмеялась: "Да ты что, это не в его
характере". "Как так? – не поняла подруга. – И даже не ущипнул ни
разу?" И она никак не могла поверить в то что Груня даже и представить
себе не могла молодого князя в роли волокиты. К тому времени у Груни уже был
жених – Федя, молодой приказчик у купца и подрядчика Телятникова. Он души в ней
не чаял и яростно копил каждую копейку для будущей жизни, отказывая себе во
всем. И вдруг однажды явился к невесте радостный и счастливый, едва не прыгая
от распиравших его чувств: