Уже потом, в те бравые
времена, когда одно имя комиссара Груни наводило ужас на обывателей, вспоминала
она иногда с презрительной гримасой о тех домостроевских евангельских пластах,
что так долго были основанием ее жизни. Точнее, даже не вспоминалось, а так,
налетало вдруг на мгновение, ничего кроме ухмылки не вызывая, даже досады, –
досада давно уже тогда прошла. Как ничтожны оказались эти пласты, как легко
сковырнулись! А ведь это труды стольких поколений ее рода, послушных рабов
Божьих. И вот все на ней оборвалось. Она теперь уверена, что и в других эти
пласты столь же ничтожны и не имеют никаких корней, и коли видела в ком упорство,
не сомневалась, что надо только нажать и все сковырнется, как и у нее. И
поскольку никаких сомнений в правильности нового взгляда на мир быть не могло,
то любое неприятие его вызывало особую ненависть. И меры такой ненависти
обывателю никогда не понять, не прочувствовать. Как к монашеству способны
единицы на миллион, так и к такой ненависти. Если вера с горчичное зерно горы
двигает, то ненависть такая способна отравить океан. Среди непринявших нового
особое место занимал молодой князь Иван Григорьич. Сама Груня даже и не
копалась в себе, не искала, отчего это так. Оседлавшее теперь ее "я",
победившее новое только рычало остервенело – это враг. Нечто мистическое,
необъяснимое ) присутствовало в этой ненависти. Да, князь не сделал ей ничего
плохого, наоборот – одно хорошее. Но он такой враг того, что она, комиссар
Груня, хочет насадить в мире, что равного ему, пожалуй, не найти. Очень много
думала Груня о молодом князе, с самого первого дня думала, когда взглядом с
иконой единоборствовала. И оказалось, что Иван Григорьич очень задержался в ее
сознании, несмотря на редкое пребывание в доме.
Не сразу до Феди дошло,
что его Груня его избегает. Да и не мог он это заметить сразу, ибо целиком был
занят своим патроном и благодетелем, Пантелеем Егорычем Телятниковым. Когда же
возвращался мыслями к Груне, никак не мог взять в толк, отчего Груня
сторониться его стала и вообще как-то резко переменилась, осунулась, взгляд у
нее стал какой-то ястребиный, стреляющий, исподлобья. Неужто и она так
переживает отречение? Но нет, слишком далека она была от этого. А Пантелей
Егорыч ближе, что ль, был? "Эх, времечко!" – только и повторял эту
последнюю фразу Федя, тяжело вздыхая. Когда же он узнал, что Груня ходит в
страшный совдеп, который Пантелей Егорыч называл вертепом разбойников, он
испугался не на шутку.
– Что стряслось с тобой,
Грушенька? У меня душа не на месте.