Старый князь поправил
бант, придал лицу значительное выражение и сказал, гмыкнув перед тем:
– Быть может,
поздороваемся, Иван? Лично я рад тебя видеть.
Иван Григорьич опустил
глаза и, ни на кого не глядя, сказал тихо:
– Я тоже рад вас видеть.
Радуетесь?
Ответил Агарков, на
котором банта не было:
– Так, Ванюша, будем мы
радоваться или горевать – что мы изменим?
– Вы – ничего, – так же
тихо ответил Иван Григорьич и добавил: – Что могут сделать самоубийцы после
самоубийства? – И пошел к себе, и даже мать не обласкал.
– М-да, – сказал после
его ухода Агарков, – однако бантик-то, Григорий, хотя бы к его приезда можно
было б и снять.
– Да кто ж ждал его
приезда? Да и забыл я про бант этот. А про самоубийц слушать не желаю. И тем
более от сына, да-с!
Марья Антоновна тихо
вздохнула, сняла с себя бант, покачав при этом головой, и пошла к сыну.
Бревногубый Рогов
поддержал решение Груни уйти от Загряжских. Он подыскал ей комнатенку в
Коломенском, рядом с домом, в котором сам жил, и однажды под утро она покинула
дом Загряжских, просто ушла, не сказав им ничего. И даже расчет не взяла. И тут
уж с головой ушла в работу совдепа, на лету схватывая от Рогова то, что нужно
было для этой работы. А момент требовал одного – армию разваливать, так объявил
ей бревногубый Рогов вдохновенным голосом:
– Мы в глубоком тылу, и
все тыловые части должны быть нашими, понимаешь, Аграфена?
Она понимала. Только ей
казалось, что почти все войска, в Москве находившиеся, уже их. Вообще солдатни
шаталось по Москве столько, что невольно думалось: а остался ли кто на фронте?
Судя по бодрому тону "Русской речи", еще кое-кто остался.
– Нет, Груня, это
политическая ошибка думать, что все они уже наши, – внушал Рогов, Груня во все
уши слушала. – Ты думаешь, солдатам этим, что в наш совдеп шастают, им что
нужно? Чего хочется? Им хочется на фронт не идти. И это хорошо! Но у них нет
еще понимания, что винтовки их в князей, в загряжских, обратить надо, злости
классовой нет. Вот наша задача, понимаешь? И вот кто этой злостью других
вооружить может – тот и есть вождь. И в тебе я чую такой дар, Аграфена. А чую я
всегда безошибочно. В тебе куется железо, Аграфена! Верь мне и не оглядывайся,
не смущайся полом своим, перед тобой еще многие мужики трепетать будут. Да,
железо наше – основа нашей победы. Мир еще содрогнется, когда это железо в
полный голос залязгает, только железом перевернешь старый мир, что стоит на
пути к царству высшей справедливости! Когда мы – ничто – станем надо всем! И
миллионы счастливых членов царства будут послушны единому движению пальца
вождей своих – нас! Это будет высшая гармония на земле, и будет посрамлена
гармония умершего Господа Бога. Мы – вершина, а там, среди миллионов, – полное
равенство во всем, нет голодных, нет недовольных, все – строители царства! Но
путь к этому через железо! А на пути стоит князь Иван Загряжский. Отбросив
милосердие, отбросив даже намек на жалость, отбросив всякое слюнтяйство, всякое
чистоплюйство, – всех и все растоптать, кто против, иначе растопчут нас. Всех и
все – это надо осознать, Аграфена, это не просто слова, а действительно – всех!
и все! Мир содрогнется от невиданного масштаба наших разрушений, и тем хуже для
него. Все содрогающееся будет уничтожено! Сгорит в пожаре мировой революции!
Понимаешь?