– Не "у тебя",
а "у нас", Аграфена. Так откуда у нас поп взялся? Архиерей даже,
говорят?
– А из Глубь-трясины.
Чего таращишься?
– Тоже галлюцинация?
– Ага.
– Чтоб ты из маузера да
по галлюцинации?
– А моего маузера и
галлюцинации боятся. Сниматься отсюда пора, чудит Глубь-трясина.
– Да уж приказ готов.
Знаменку-то кавалерии вплавь придется одолевать.
– Небось не Волга.
– Дак бронепоезд и
пушки, хоть и не Волга, на себе-то не переправишь, это тебе не в призраки
поповские стрелять! Ладно, Бог даст, и в князя своего еще стрельнешь. Да ты
дрожишь, я вижу, ладно, мне самому от этой Глубь-трясины тошно. Ну да в
Севастополе отнежимся.
Корпусу сниматься – не
шутки шутить, уйма дел политотделу, и Груня целиком окунулась в них.
Часть третья
ШТУРМ
Чувствуя, что сна нет
совершенно, Дронов пошел на стену. Накрытый звездами и ночью, монастырь излучал
в вышину дивную тишину, Дронов ее спиной чувствовал, она была ощутимо густая;
казалось, что можно облокотиться на нее, как на стену, – и не упадешь. Накрытая
теми же звездами и той же ночью деревня, куда смотрел Дронов, вся пребывала в
движении.
– Не спится? –
послышалось сзади.
– Вы, Иван Семеныч?
– Я. По-моему, никто не
спит.
– Что это они там
засуетились?
– Кто ж их разберет, да
и не все ли равно? Нас бы заметили – суетились бы не так. Звезды-то какие!
Никогда таких не видал. – Я тоже. А вообще на небо часто смотрели?
– Вообще не смотрел, да
и на все окружающее почти не смотрел. На жену не смотрел, своей жизнью жила,
что хотела делала, умерла вдруг ни с того ни с сего, похоронил не жалея. Сын
сам по себе рос, вот и вырос – он в Москве где-то сейчас, в ЧК служит.
– Где?!
– А чему вы удивляетесь,
я же на брата вашего не удивляюсь. Мой сынок воевал вполне прилично, недалеко
от. меня, в прапорщиках. Ну а в марте солдатики революционные аж командиром
полка выбрали; ну, командир полка из него как из меня кондитер, быстро
проголосовали – с фронта долой, ну и вперед на Москву. Москву оказалось брать
легче, чем Померанию, ну а дальше... дальше октябрь уж наступил, позвали в ЧК –
согласился. Просто позвали, просто согласился. В жизни вообще все просто, если
смотреть на нее просто. Сейчас поднимался сюда, мать отчего-то вспомнил, прямо
вот увидел даже, скрюченную, согнутую, высохшую, глаза то бегающие, то
потухшие. Лет пять до кончины все такая была, а я изнывал и, как в
"Онегине":
...Вздыхал и думал про
себя,
Когда же черт возьмет
тебя. –
Она невыносима была, но
ведь сын же я! Гадко. Давит на душу, а все остальное ушло. А? А у вас? Нет
такого? Все все равно...