Молчание.
– Скажи ему что-нибудь,
Иван.
– Да ну его, ничего я
ему не скажу.
– О! Благодарю вас,
господин новый оппонент, этим вы все сказали. Ну так вы мне ответьте, господа
старые оппоненты, зачем была игра эта с оттяжкой нашей гибели, которая, по
вашим же пещерным аргументам, все равно неизбежна?! Шутить изволит Господь Бог?
Или что там... плод воображения сотен поколений, как изволит выражаться наш
товарищ министра исповеданий, бывший синодал уважаемый, союзничек дорогой...
Анатолий Федорыч, вы здесь? Отзовитесь.
– Ну здесь, что вам
угодно? – Стукнулись вы лбом об пол перед ликом Христовым, как хотели?
– А что вам до того?
– Ну, должно быть,
разъяснили вам за это свыше, для чего сия комедия оттяжки?
– Да вам-то зачем знать?
Вы скажите - что вам охота услышать, я и отвечу так.
– А на самом деле как?
– Однако очень живописно
вы вопрошаете, будто и голос не ваш. Не знаю я, как на самом деле, а я думаю
вот что: оттяжка, говорите? Да вся жизнь от самого рождения есть оттяжка
смерти. И какая разница, сколько она длится, – семьдесят лет или месяц, если в
конце все равно смерть? И нам всегда хочется, чтоб она побольше была. Так что
даже если оттяжка вам просто так дана, чтоб подышать подольше, что в этом
плохого и почему это насмешка? Значит, и вся жизнь ваша насмешка.
Отозвалась Оля-большая:
– Да, она и есть
насмешка, если после смерти смерть, а не жизнь вечная. Действительно, не жизнь,
а оттяжка смерти.
– Я не о том, Ольга
Пална, я вот о чем... Вы слушаете меня, профессор?
– Да слушаю, слушаю, вот
только не слышу ничего.
– Да, видно, и не
услышите, мы все глухи к тому, что нам не нужно, независимо от того, сколько
логики в его звучании. Но вот вдруг видишь чепуху, вроде малозначущую, эмоции,
так сказать, одни, и вот гложет отчего-то чепуха, жить спокойно не дает... нет,
ничего я не скажу вам, раздумал...
– Ха-ха-ха, вот так раз!
Ну так и молчите тогда, господа старые и новые оппоненты!
Резко вдруг расхотелось
Анатолию Федорычу вообще что-либо говорить, а сказать он хотел о Взвоеве – не
выходила из его головы картина кающегося комиссара. Анатолий Федорыч уверен
был, с тех пор как увидал здесь Взвоева, что тот нелукавый, бесхитростный
человек, живущий только для великого доброго дела, в его, естественно,
понимании величия и доброты. Творение коммунизма есть величайшее добро, и все
'несогласные есть враги добра – и набить их трупами Митрофаньевский монастырь
есть акт добра. И не было силы в мире, способной поколебать такое взвоевское
понимание. Но такая сила нашлась, ею оказались камни монастыря в Глубь-трясине,
которые трясущимися руками, с сумасшедшим взглядом ощупывал Взвоев. Анатолий
Федорыч весь день тогда за ним наблюдал, тогда он не сидел в затворе, после
того дня перестал он выходить. А Митрофаньевский монастырь после временного
ухода большевиков Анатолий Федорыч видел своими глазами. К самому монастырю не
подходил, остался у черной дороги к нему – остановился, не пошел дальше,
созерцания черной дороги хватило. Черной она сделалась от запекшейся крови,
стекавшей с убитых, которых волоком волокли в монастырь: метра два шириной,
метров сорок длиной, ровная, сплошь черная, без пятен полоса до монастырских
ворот.