— Да нет, я не хочу.
— Чего ты боишься, глупая! Немцев там нет, полицаев тоже. Люди идут, останавливаются и читают.
Оно как будто и ничего, идет ведь не сама, а с Зоей, но… Страшно все-таки. И руки дрожат, и ноги подкашиваются. Что, если Зоя узнает ее почерк? Хотя Нина очень старалась изменить его, но, кто знает, возможно, и осталось что-нибудь от ее почерка. Пока Зоя читала листовку одна, могла не заметить, а теперь, глядишь, и заметит. Да еще ляпнет при всех: «А посмотри-ка, Нин, почерк-то похож на твой».
К счастью, ничего этого не случилось. Люди не интересовались почерком. Они радовались словам, говорившим о разгроме немцев под Москвой. Некоторые, отходя, кивали в сторону комендатуры: «А что, получили по зубам? Это вам не женщин и детей расстреливать!»
Нина почувствовала, как по телу ее прошла дрожь. Но теперь не от страха, а от гордости за людей и за себя.
— Ты прочитала уже? — толкнула ее Зоя.
— Что? А-а, ну конечно.
— Тогда пойдем отсюда. Застаиваться особенно не следует. Могут нагрянуть немцы или полицаи. Листовка их не порадует, вот и начнут искать, на ком сорвать зло.
До сих пор дед только изредка жаловался на боли в желудке, но на ногах держался, на работу выходил исправно, не пропускал ни одного дня. Правда, шел пораньше и медленно брел к банку. На дорогу в один конец затрачивал не меньше часу. Так же медленно возвращался домой. Но службой, вернее, пайком очень дорожил и, как только наступало время, брал в руки свою суковатую, блестевшую от долгого пользования палку и отправлялся на дежурство.
Лидия Леопольдовна видела, что он с каждым днем чахнет, не раз намекала, что пора бросить работу, но Иван Михайлович с раздражением отвечал:
— А есть что будем, если брошу работу?
— Люди перебиваются, и мы проживем как-нибудь.
— Опять завела свое: люди да люди. У них есть к кому податься в деревню. А у нас что? Старые да малые.
— А что будет, если совсем сляжешь?
— То же, что и тогда, когда брошу работу.
На дворе мели февральские метели, холод и промозглая сырость прохватывали до костей. И все же Иван Михайлович еще некоторое время бодрился и слушать не хотел о том, чтобы бросить работу.
Но вот как-то в начале марта приплелся он с дежурства совершенно обессиленный, улегся в постель и тяжело вздохнул:
— Ну, кажется, все. Больше не могу.
Лидия Леопольдовна заплакала было, но тотчас спохватилась:
— Что ты, Иван! Отлежишься в тепле, отдохнешь и поправишься.
— Куда уж там… — Иван Михайлович махнул рукой.
Старуха приготовила ему горячего чаю, сварила манную кашу из крупы, которую покупала только для маленькой Ляли. Дед долго упирался, не хотел брать еду, а когда все же, уступив просьбам жены, проглотил пару ложек, сразу вырвал все. Мертвенно-бледный, он откинулся на подушку.