Сбоку у стола сидел какой-то человек в штатском. Он сказал:
— Тебя допрашивают оберштурмфюрер Лингардт и унтерштурмфюрер Краузе.
Как оказалось, Лингардт хоть и с акцентом, но довольно свободно говорил по-украински и не нуждался в помощи переводчика. Тот переводил для Краузе.
— Ты знаешь, за что тебя арестовали? — начал Лингардт, смерив девушку холодным и любопытным взглядом.
— Не знаю.
— Так-таки и не знаешь?
— Откуда мне знать? Пришли и сказали, что я арестована. Вот и все.
Лингардт вынул из папки записку для Толи, написанную Ниной два часа назад, и положил ее на край стола.
— Подойди и прочти. Это ты писала?
Нина взглянула на бумагу, потом на офицера.
— Я писала. Но не вам, а брату.
— А это? — Лингардт вынул из папки еще одну бумагу и с довольным видом положил ее рядом с письмом.
Словно ледяная волна окатила девушку с головы до пят. На столе лежала написанная ее рукой листовка.
— Ну? — Эсэсовец не сводил с нее свинцового, неподвижного взгляда. — Почему ты молчишь? Ты писала?
Молниеносно пронеслась мысль: ничего не подтверждать, ничего не признавать. Признание — это смерть. Сразу, немедленно. Она молчала. Лицо ее заливала мертвенная бледность.
Нина остановила блуждающий взгляд на следователе, потом на Краузе, на переводчике. Тихо и твердо сказала:
— Нет, не я.
— Но ведь почерк один и тот же! — вскипел Лингардт.
— Мало ли сходных почерков. Я не писала, и все.
Лингардт откинулся на спинку кресла и смотрел на Нину уже не только с любопытством, но и с раздражением.
— Ты не хочешь говорить правду? Напрасно. У нас нет сомнений в том, кто писал. Нас интересует, с кем ты писала, кто дал тебе текст листовки, кто входил в организацию, враждебную рейху, кто вами руководит?
Гестаповец вышел из-за стола и, заложив руки в карманы, медленно прошелся по кабинету. Нина молчала.
— Ну, так как же? — остановился перед ней Лингардт. — Будешь сознаваться или вынудишь нас прибегнуть к крайним мерам? У нас есть Мульке. Тебе говорили, кто такой Мульке?
— Мне не в чем сознаваться, я не знаю никакого Мульке.
— Ты злоупотребляешь нашим терпением, девушка. Ты прекрасно знаешь, что говоришь неправду. Мы можем привести сюда тех, кому ты подбрасывала листовки, и они это подтвердят.
— Нет у вас таких людей, — хмуро ответила Нина.
— Подумай о другом, — вмешался Краузе. — Ты молода, у тебя впереди вся жизнь, а эта жизнь в опасности. Расскажешь все — примем во внимание твою молодость, неопытность, отпустим домой. Не признаешься — плохо будет, очень плохо.
Переводчик старательно переводил слова Краузе, глядя на Нину, но не в глаза, а повыше их, на лоб, на пышные волосы девушки.