Константин
перегруппировал мысли и мимику, изобразил на лице легкое восхищение, в голос
подлил уверенной лести:
— Девушка, вы такая...
Такая обаятельная. Вам не идет эта напускная суровость. Как вас зовут?
— Света меня зовут.
Только не надо делать вид, что если я вас пущу, вы на обратном пути сделаете
мне предложение.
Она сказала это так
непринужденно, что Платонов представил себе, как она регулярно на этом посту
выходит замуж, и засмеялся. Света, хоть и выдавливала на лицо служебную
серьезность, тоже прыснула.
— Ладно, только быстро.
Первая дверь направо, — разрешила она.
Бабель лежал на
стандартной каталке, опутанный проводами и капельницами. Первое, что бросилось
в глаза, мертвенная, восковая почти бледность на лбу и щеках и точно растущая
прямо на глазах серо-седая щетина. Именно растущая, сама по себе... Независимо
от Виталия Степановича. Потому что Бабеля здесь не было, как и говорила Маша. В
кафельном кубе лежало только тело, и это ощущалось на каком-то метафизическом
уровне. А, может быть, если бы Маша об этом не сказала, никто об этом и не
задумался бы?
— Спасибо, Света, — поблагодарил
Платонов, ковыляя обратно.
— Не во что, — буркнула
в ответ медсестра, употребив именно предлог «во» и не отрывая взгляда от
журнала, — надумаешь жениться — милости просим.
Больничный парк, если
так можно назвать огороженную палисадником площадь, утыканную ущербного вида
тополями, кленами, липами и елочками, как будто намеренно выведенными
селекционерами для больничного двора, все же больше радовал глаз, нежели
«интерьеры» районного стационара. «Очей очарованье» хоть и золотилось еще чуть
теплыми солнечными лучами, но под ногами уже поскрипывало тонкой корочкой
промерзающей по ночам земли. «Что же такого прекрасного в осени, что щемит
сердце и сквозит в душе? — задавался вопросом Платонов и несмело отвечал сам
себе: — Ожидание покоя...» Странно было себе представить, что жителю экватора
такое чувство может быть незнакомо. Осенняя хандра похожа на тоску об
утраченном рае. Там, где вечное лето, нельзя придумать сказку о спящей
красавице, нельзя воскликнуть «мороз и солнце!» Потому Промыслом Божиим Пушкин
был рожден в России. Именно осени он признался в любви: «Из всех времен я рад
лишь ей одной».
— И с
каждой осенью я расцветаю вновь;
Здоровью
моему полезен русский холод;
К
привычкам бытия вновь чувствую любовь:
Чредой
слетает сон, чредой находит голод;
Легко и
радостно играет в сердце кровь,
Желания
кипят — я снова счастлив, молод... —
извлекая из своей филологически устроенной
памяти лирику Пушкина, Константин даже не заметил, что опирается только на один
костыль, а вторым, точно дирижер, размахивает в воздухе. Он смутился и
оглянулся на больничные окна: не видел ли кто его поэтического, но со стороны
безумного порыва.