Воспоминания комком
подкатили к горлу, и Платонов умолк. В такие мгновения человек может думать о
многом одновременно, но в действительности думает о главном. Так прорывает
плотину, избыток чувств выплескивается в зеркало души — глаза, хочется плакать.
Иногда слезы просто невозможно сдержать, да и не нужно. Константин сдержал.
Внешне это показалось бы нелепо, взял вдруг — заплакал. И Константин вместо
этого вытолкнул на лицо не менее неуместную улыбку.
Между тем, он заметил,
что Маша испытывает утомление, и каждое слово, каждая мысль даются ей с
огромным трудом.
— Я не богослов, —
зачем-то начала оправдываться она, — говорю, как чувствую.
— Я понял. Тебе надо
отдохнуть. Давай, я посижу вместо тебя, а ты пойдешь отдохнуть в ординаторскую.
Если кто позовет, я разбужу, мне не грех и днем выспаться.
— Нельзя. Во-первых, там
спит врач, и единственный диван уже занят, во-вторых, через час многим делать
инъекции.
— Ставить уколы.
— Что?
— Мне казалось, так
говорить проще: ставить уколы.
— Профессиональное...
— И все-таки Бабеля
разбудила ты.
— Я только просила об
этом. Знаешь, Костя, я вижу: тебе очень хочется чуда. Выйди на улицу — посмотри
на небо — чудо там.
— Маш... — Константин на
мгновение замялся: — Ты очень красивая. Очень.
— Мне это не помогло.
Наоборот.
— Ну, если ты такая
верующая, должна понимать, что это, своего рода, дар Божий.
— Испытание даром еще
выдержать надо.
— А ты?
— Иди спать, Костя, иди,
пожалуйста, ты даже не понимаешь, что делаешь мне больно.
— Извини, прости, —
Платонов, как мог поспешно, взгромоздился на костыли и двинулся в палату.
Остановившись на пороге,
он оглянулся. Маша уронила голову на руки и уже, похоже, спала, но рядом на
страже стоял будильник. А из палаты рвался в коридор громоподобный храп Ивана
Петровича, которого минутой раньше Константин почему-то не замечал.
15
Несколько дней Платонов
безнадежно нарезал круги по больничным коридорам и парку. Маша почему-то не вышла
на следующее дежурство, вокруг Бабеля что-то творилось, но от его вопросов
отмахивались, отвечали заготовкой: «делаем все, что нужно». Как обещал, явился
с фруктами-продуктами Максим Леонидович. Сходил к главному, принес весть:
Степаныч выходит из комы, но процесс этот не одной минуты. Появились рефлексы,
может сам глотать воду, а если бы утром не пришел в себя, то И-Вэ-Эл отключили
бы, потому как днем привезли мужика после ДэТэПэ. «Интересно, Маша знала об
этом в ту ночь?» — задавался вопросом Константин, но самой Маши не было. Один
раз удалось постоять-покурить на крыльце с Андреем Викторовичем, которому
Платонов рассказал о ночной молитве. Тот отнесся к рассказу спокойно, почти
индифферентно: «всему свое время, очнулся и хорошо». Стоило вернуться в палату,
как у Платонова начинал выпытывать новости прикованный к металлическому щиту
Иван Петрович. Причем делал он это с настойчивостью гестаповца, и если новостей
не было — приходилось их придумывать. Машу Платонов встретил уже через неделю в
больничном парке. В бежевом плащике, старомодной косынке и каких-то
бесформенных сапогах-мокроступах она напомнила ему мать, которая одевалась
точно так же в семидесятые годы прошлого века, и, опаздывая на работу,
постоянно поправляла на бегу выбивающуюся из-под косынки прядь волос. В русской
литературе эти пряди из-под косынки у кого только не выбивались, да так, что
стали штампом, а, с другой стороны, какой-то присущей русским женщинам чертой.
Не пристало им просто так бегать, надо — по ходу — и пряди заправлять...