— Да я вообще ничего не
собирался описывать, — как-то вдруг сник Платонов, как будто ему напомнили о
чем-то очень неприятном.
— Вот и славненько.
— Вот ты, Виталий
Степанович, вроде, человек умный, — не унимался Иван Петрович, но был убит
пронзительным взглядом из-под бинтов, после чего закончил фразу без изыска: — а
все-таки дурак, во как!
— Во как, — передразнил
Бабель. — Газета «Гудок» на стороне религиозного мракобесия.
— Чего? Хорошая газета.
Я двадцать лет подписывал. А вашу областную мне, как пенсионеру, бесплатно
носят, чтобы я, старый дурак, знал, как нынешняя власть обо мне, трудовом
человеке, заботится и днем и ночью. А вы, стало быть, поддувалы ее.
— Ладно, — решил уже для
себя одного Константин, — пошел я от вас, ребята, подышу пойду, воздух морозный
стал, до мозга пробирает, — и подхватил костыли.
— Эх, хорошо тебе, —
вздохнул Иван Петрович, — хоть бы телевизор в палату поставили. Я уже каждую
трещинку по миллиметру на потолке изучил, каждое пятнышко. Газеты, что жена
принесла, прочитал уже. Ой, тошно-о-о...
— Да уж, — согласился с
этим Бабель.
Платонов тем временем
уже вышел в коридор.
Дежурила в этот день
Лера, и говорить ему больше было не с кем, да и не о чем. Он не обиделся на
Бабеля, не обиделся еще и потому, что не мог себе представить, что на Степаныча
обиделась Маша. Иногда надо уйти от кого-то или от чего-то, чтобы попытаться
найти путь к самому себе. Платонов этот путь еще не видел, скорее — чувствовал,
нащупывал, как дно под водой.
Больничный двор встретил
унылой осенней серостью, которая в России имеет свойство усиливаться за счет
обилия безрадостных пейзажей и застроек. Серость подчеркивается темными
намокшими некрашеными стенами домов деревянных и облупленной штукатуркой домов
панельных, разбитыми асфальтовыми и размытыми грунтовыми дорогами, а главное —
царапающим макушку этого пейзажа грустными тучами небом. Птицу в таком небе
плющит, да и птица — скорее всего — ворона. Долетит до столба-забора, сядет, и
озвучит все, что думает об окружающем, и звук этот вовсе не «кар» (это в Англии
может быть «кар»), а — «хмарь». Хмарь, хмурь, хандра — и надписи на заборах на
эту же букву. Стоит предаться созерцанию, и весьма быстро начинаешь принадлежать
этому сюжету: кажется, жизнь уже безвозвратно прошла, грядущий день будет таким
же или еще хуже, а нынешний вообще может стать последним. И такая от всего
этого исходит безнадега, что «Последний день Помпеи» кажется оптимистической
картиной хотя бы за счет остановленной в ней динамики.
И тут это вселенское
уныние начинает вяло, но настойчиво моросить, и уйти никуда невозможно — только
в себя. Бабель однажды разродился по этому поводу статьей, суть которой вкратце
можно было свести к единственной мысли: Россия шла к морям изнутри себя,
вылезая именно из огромных сугробов и непроходимой грязи внутренних территорий.
Что ж, может и так. Важно, что дошла — на все четыре части света.