С тех пор нет-нет да и приходилось
думать о смерти. Задаваться вопросом — что там? Пугающее темное ничто или,
таки, обиталище душ. Смерть периодически «напоминала о себе», «захаживала» то с
одной, то с другой стороны и надвигалась всей своей неотвратимостью. И сейчас,
когда он смотрел в темные «глазницы» морга, испытывал двоякое чувство: с одной
стороны, он вдруг пожалел себя маленького, испуганного, как будто сам был своим
отцом, с другой — со всей ясностью осознал, что в этот раз смерть приходила,
собственно, к Константину Платонову и неуемному материалисту Бабелю. Понимание
того, к чему могла привести нелепая затея погружения в мир нищих, почему-то не
вызывало запоздалого страха, а просто давило сверху, как свинцовое небо, и
заставляло ту самую — искомую в детстве — душу ощутимо содрогаться. Невидимая,
она все же легко напоминала о себе, то выталкивая сердце наружу, то наполняя
его странной неизбывной тоской, которую так много рифмовали поэты.
Из глубокого дымчатого
своей непроницаемостью окна морга сквозь мрачную муть на миг выглянуло мужское
лицо. Выглянуло так неожиданно, что сердце Платонова отозвалось — скакнуло на
месте. Он невольно отступил на шаг. Те незначительные черты, которые удалось
разглядеть, показались Константину знакомыми. Вспомнился рассказ Маши о
санитаре, которого мало кто видит.
— А, может, это
патологоанатом, должен же и он там бывать? — вслух спросил себя Платонов и
направился в палату.
17
Когда Бабеля признали
годным к транспортировке в областную больницу (а Платонова, собственно, вообще
никто не держал), Максим Леонидович пообещал прислать редакционную «Газель», и
Константин вдруг задумался: что сказать Маше? Что он вообще от нее хочет? И
почему хочет быть рядом с ней? На удачу выпало ее ночное дежурство, и после
полуночи, когда она завершила обход палат, он приковылял на пост, но там ее не
обнаружил. «Отмаливает опять кого-нибудь», — подумал с досадой, но тут же
прогнал пустую злобу, вспомнив о Бабеле. На всякий случай заглянул в
ординаторскую, Маша оказалась там: задумчиво сидела над чашкой чая и надкушенным
рогаликом.
— Доброй ночи, — сказал
Константин, и мгновенно впал в ступор. В сущности, он так и не знал, что еще он
хочет сказать Маше. Потому растерялся, да и к тому же невольно залюбовался ее
прекрасной задумчивостью.
— Не спится? Чай будешь?
— встрепенулась Маша.
— Буду.
Маша нажала кнопку на
электрическом чайнике и с вопросом поглядела на Платонова.
— Да садись, чего стоишь
на трех ногах? — улыбнулась.
Но Платонов никак не мог
сбросить странный морок, в голове или в душе — скорее, и там и там творился
неподдающийся хоть какой-либо систематизации сумбур. Он так и висел на
костылях, то поднимая, то опуская взгляд, который изначально был виноватым.