— Как Христа? — не
выдержал Костя.
— Даже не сравнивай! Не
смей! — выкрикнула Маша. — Я же зарабатывала блудом. Таких историй, как со
мной, можно километрами рассказывать.
— У тебя на кистях нет
шрамов...
— «Восьмидесятая»... На
удивление быстро зажило, остались только точки. А потом играли на меня в карты,
все равно делали, что хотели. Когда назабавились, стали тушить окурки. Везде,
где хотелось. Одному пришло в ум: сделаем из нее пепельницу. Я уже не кричала,
потому что пообещали насыпать в рот горячих углей, и было ясно, буду орать —
насыплют.
— Таких... — куда-то в
пол, наполняясь неуправляемым гневом, прорычал Костя, — таких, — он не мог
придумать пытку, — в дерьме топить надо.
— Они считали себя
хозяевами жизни, — Маша торопливо застегнулась и вернулась к чаю, — а я для них
проститутка, кусок мяса с детородным органом, который можно купить, как в
магазине. Вот... — лицо Маши стало непроницаемо безразличным. — Теперь ты
знаешь почти все. Можешь уезжать.
— Маш, я много знаю
печальных историй, профессия такая... — Константин вдруг успокоился и обрел
уверенность. — Да, я не был готов к такому зрелищу, но меня сюда не похоть
привела, — он потупился, — что-то другое. Я не могу сказать, что твое лицо,
твои глаза, твое тело не манили меня. Если скажу так сейчас, солгу, но было еще
что-то, и оно — не меньше, чем то, которое внешнее.
— Поздно, Костя. У меня
тоже что-то внутри оборвалось, когда я увидела тебя на полу в том доме. Без
сознания... Но пойми, мне не тело, мне душу прижгли окурками.
— И ты решила лечить ее
молитвой? В Церковь пошла?
— А надо было к
психотерапевту? — с вызовом вопросом ответила Маша. — Я чуть руки на себя не
наложила! Мне Господь в самый последний миг священника послал, и не просто
человека с кадилом, а именно — священника! Но, — Маша вздохнула, — это уже
другая история.
— Да нет, ты не поняла,
я не против... Я видел, я чувствовал, у тебя дар какой-то...
— Нет у меня никакого
дара! Нет! Такой у каждого человека есть! Пост и молитва! Но собственную душу я
вылечить не могу. Чувство омерзения всякий раз... В общем, что я тут тебе
рассказываю.
— Маш, — Платонов уже не
покусывал, а грыз губы, — я рядом с тобой в ту ночь почувствовал собственное
несовершенство. Свою грязь, если можно так выразиться. Что-то сломалось во мне,
а что-то очистилось от какого-то древнего налета. Думай про меня, что хочешь,
но ожоги твои вылечить можно. И те, — опередил он сомнение Маши, кивнув на ее
грудь, — и те, что в душе.
Маша опустила глаза.
Количество слов, которые невозможно сказать, вытеснило уже сказанное. Платонов
продолжил уже без надежды, вместо многоточия: