— Кто дурак-то у тебя
опять? — повторил вопрос Бабель.
— Не парься, Степаныч,
это я о своем, — отмахнулся от него Платонов, снова поворачиваясь к стене.
Хотелось вернуть
утраченное чувство безбрежного и обязательно счастливого будущего. Небо с тех
пор чаще хмурилось и заметно посерело.
19
— Ну что, Движда,
Машенька сказала, что можно тебе гипс снимать, — после завтрака на осмотр
пришел доктор Васнецов.
— Доброе утро, Андрей
Викторович, — в голос поприветствовали больные.
— Но, — продолжил врач,
— рентген я сделать все равно обязан. Лишнее облучение, конечно. Магдалина наша
еще ни разу не ошибалась, но я обязан. Понимаете?
— Понимаем! — опять
ответили все в голос, словно вопрос касался не только Платонова.
— А вас, Виталий
Степанович, областные светила дальше просвечивать будут. Гематома еще есть.
— А, че там
просвечивать, мозги в кучке — и ладно, — улыбнулся Степаныч. — Спасибо вам, с
того света вернули...
— Да это Магдалине нашей
спасибо...
Степаныч вдруг даже
подпрыгнул, выжался на обеих руках:
— Да при чем здесь эта
хоть и красивая девушка? Хоть вы-то, доктор, мракобесием не занимайтесь!
— Почему это так вас
раздражает? — удивился Андрей Викторович.
— Да потому, что
лечиться надо нашему народу. То коммунизм строит, то в церковь бежит. Сам ни на
что не способен!..
Платонову стало вдруг
скучно и тошно, он поторопился покинуть палату, зная на сто шагов вперед
аргументы Степаныча, заимствованные из популярных псевдонаучных журналов и
собственной гордыни. Он попрыгал в сторону рентген-кабинета, желая быстрее
избавиться и от рациональной логики Бабеля и от неприятной тяжести гипса, под
которым последние три дня жутко чесалось.
Но у двери «лучевой
диагностики» вдруг оказалась огромная очередь. Как назло, именно в этот день
какое-то местное предприятие отправило своих работников на обязательную
флюорографию. Удачное начало дня, похоже, умерло в длинной череде лиц с
грустной покорностью на усталых лицах. Платонов занял очередь, подумал о том,
что неплохо бы повидать Машу, но еще не придумал, как и что он хочет ей
сказать. Поэтому просто вышел во двор — избавиться от больничных запахов,
суеты, мыслей, посмотреть: чем там живет провинциальный мирок, вмерзая в новую
русскую зиму.
Во дворе было тихо и
пасмурно. Хмарь небесная стыло давила унылый пейзаж. Воздух застыл и перестал
двигаться, и в нем, похоже, окоченела осенняя тоска, вдохнув которую хочется
убежать куда-нибудь за три моря.
Платонов непроизвольно
воззрился на морг, и только через две-три минуты осознал, что заставляет его с
любопытством тратить свой взгляд на избушку Харона. Дверь была приоткрыта. Чуть-чуть.
Этого чуть-чуть стало достаточно для того, чтобы, взмахнув костылями,
Константин Игоревич поскакал к «последнему причалу». Зачем? Да кто ж знает?
Если бы человек мог объяснить все свои поступки, жизнь имела бы привкус
приторной рациональности.