— Костя, я ничего не
знала про этого Федора, беду вижу, ли́ца не всегда, я не экстрасенс,
Костя, мне больно, когда я все это чувствую, мне больно, когда я о страждущих
молюсь, больно, понимаешь? Другого пути здесь нет, только через принятие боли
ближнего. Нет тут никакого чуда, никакой мистики, ничего такого нет. Благодарю
тебя, что ты, несмотря на мои изъяны, увидел во мне женщину, что потянулся ко
мне, даже разбудил то, что, мне казалось, уже убито, раздавлено, выжжено... —
Маша сделала акцент на последнем слове. — А ты заставил это проснуться. Но...
получилось так — сделал еще раз больно. Тебе надо ехать, тебя ждут.
— Но мы должны что-то
решить! Я уже другой человек, Маша! — неожиданно громко и с вызовом сказал
Константин, так что все оглянулись, даже дьякон, читавший у амвона.
На нервный голос
Константина из правого придела подались два поджарых паренька в одинаковых
костюмах, которые до этого стояли за плечами весьма скромного на вид мужчины.
Единственное, что выдавало его положение и самооценку — властный взгляд.
«Кутеев», — догадался
Константин. Маша же одним движением век остановила телохранителей.
— Ты не сказал Никитину
про Федора, почему?
— Не знаю, я и Бабелю не
сказал, — Платонов невольно перешел на шепот. — Я ему руки и ноги сломал.
Теперь и меня можно паковать.
— Ты же защищался.
— Ты и это знаешь?
— Догадываюсь...
Какое-то время они
молчали, и Константин вдруг почувствовал на себе внимательный взгляд Спасителя.
Он повернулся к образу лицом, но долго смотреть в глаза Христа не смог, потому
что они смотрели прямо в душу. А там... Там надо было сначала прибраться,
прежде чем приглашать туда Бога. Хотя, Он, пожалуй, и так знает о состоянии
души каждого. Почему-то вспомнились кадры из фильма Мэла Гибсона «Страсти
Христовы». Иисус, несущий непомерно тяжелый Крест, избитый римскими солдатами,
падающий и поднимающийся, и Симон Киринеянин, которого завоеватели бесцеремонно
заставили нести Крест Сына Божия...
В душе опять защемило.
Откуда-то захлестнуло в душу чувство вечного долга. Ко всем ли приходит это
ноющее чувство вины? Вспомнился почему-то давнишний спор с Бабелем, который
разъяснял Платонову разницу между почитанием Девы Марии в исламе и
христианстве. Костя тогда отмахнулся: мусульмане просто не могут позволить
земной женщине, какой бы чистоты она не была, быть Матерью Бога. На мать
пророка они еще согласны. Именно приближение Бога к человеку, его
вочеловечение, они не могут принять. Бог у них больше карающий, нежели Бог — Любовь.
И в этом они очень близки с иудеями, с которыми воюют на протяжении веков.
Бабель, в котором течет сколько-то еврейской крови, очень обиделся. Обиделся
именно на примирительное, казалось бы, сравнение с мусульманами. Но ведь ни те,
ни другие не могли себе представить страдающего Бога! Да еще, чтоб простой
смертный нес Его Крест...