Что испытывал Симон
Киринеянин, когда нес Крест Христа? Ведь он, как и Спаситель, видел вокруг
алчущую зрелищ и медленной смерти толпу, кричащую издевательства и проклятья.
Или наоборот, он заметил идущих чуть поодаль Матерь Божию, Иоанна Богослова,
Марию Магдалину...
Внутри Константина
Игоревича Платонова стало тесно. И в уме и в сердце. Он перестал вмещать знание
о Христе, которое по еще непонятным ему основаниям отражалось невыносимой
душевной болью, от которой по-детски хотелось плакать и плакать.
Снова поднял глаза на
Машу. Она смотрела на него уже не как женщина, не как сестра даже, а — как
мать! Такой взгляд ввел Константина в окончательное замешательство. Нужно было
уходить...
— Маша. Я вернусь за
тобой. Слышишь?
— Тебе надо ехать... —
совсем без эмоций сказала Маша.
— Знаешь, я понял, что
внешне в тебе самое удивительное... Глаза. В них светится какое-то особенное
знание и доброта... Милосердие... Как у нее... — Он едва заметно кивнул на
образ Богородицы.
— Не смей... так
говорить. Не смей сравнивать! Не смей! — громкий шепот перебил его, но он решил
выговорить все до конца.
— И прости: я все равно
буду видеть в тебе земную женщину. Может, я до чего-то не дорос духовно, но
любить тебя мне не запретит никто. И шрамы твои меня не пугают. Я готов каждый
из них покрыть поцелуями. Я это перед Ним говорю, — Константин опустил голову
перед лицом Спасителя, — я не думаю, не верю, что Он назвал бы это грехом. Это
не страсть безумная, это что-то другое. Не знаю... Не понял еще... Но если надо
остаток жизни провести рядом с женщиной — то это должна быть ты. И за это можно
меня презирать? Относиться, как к несмышленышу? Или ты думаешь, я тянусь к тебе
из-за твоих... способностей, — неуместно как-то прозвучало, Платонов понял, что
аргументы кончились. — Все равно, как бы не повернулось, мне остается
благодарить Бога за то, что я вдруг с такой болью понял что-то главное. За то,
что ты просто есть... Как же нелепо я жил до сих пор? — Платонов понял, что
обращается к самому себе и затих.
Маша уже ничего не
говорила, на глаза у нее выступили слезы. Охранники Кутеева и сам он напряглись
уже в который раз на протяжении этой недолгой беседы.
— Я вернусь, — твердо
сказал Константин и ринулся из храма.
Уже на выходе замер,
остановился, повернулся к Царским вратам и троекратно перекрестился. Так, будто
делал это всю жизнь. Хотел, было, выйти на улицу, но почувствовал на себе
долгий пронзительный взгляд Кутеева, полный подозрения и даже, показалось,
зависти. Платонов, неожиданно для себя, кивнул ему: мол, все нормально, мужик,
береги нашу Машу. И Кутеев вдруг кивнул в ответ — подбородком в грудь. Так, как
это делали, щелкнув каблуками, царские офицеры: честь имею.