Включил, было,
магнитолу, да потекла оттуда жуткая восточная заунывь шагидовых земляков. Нашел
другие диски: Федькин блатняк, благородно и глупо называемый в народе шансоном.
Такая музыка тоже быстро надоела, потому как не мог слушать Петрович песни,
восхвалявшие тех, кто тормозил его в девяностые на трассах, вытряхивал из кабины,
наставлял в лоб «помповик» или, того хуже, Калашников, вытрясая все, до
последней копейки, не оставляя даже на бензин. Так и ехал, вглухую.
Когда глаза в очередной
раз стали «замыливаться», со злостью выдавил педаль тормоза, принимая на
обочину. И чуть не сбил идущего вдоль трассы человека... Полметра, наверное,
оставалось... Тот будто вырос из-под земли. Даже в свете фар не сразу понял,
кто перед ним. Тем более что ночной пилигрим вовсе не испугался, а просто
повернулся лицом к свету и даже не зажмурился, не закрыл глаза ладонью. И
первое, что увидел Петрович, было даже не само лицо, а умиротворенное
спокойствие, от него исходившее. Такое, что пятиэтажный мат так и застрял в
горле, не найдя себе выхода. Пришлось его сглотнуть и сказать другое:
— Ты зачем, мил человек,
водителей пугаешь?
Путник молчал. Он,
казалось, был смущен, словно виноват был в том, что брел по обочине в ночное
время и мешал Петровичу ехать, где вздумается. Водитель же, тем временем,
приходил в себя и всматривался в непривычную, черную, как ночь, одежду
странника. Про рясу он понял, а вот названия скуфьи не знал. Больше его удивили
стоптанные армейские кирзачи и лямки такого же армейского вещмешка на плечах.
На вид ему было лет тридцать пять, но лицо и серые задумчивые глаза хранили в
себе удивительное выражение детскости. «Взрослый ребенок»,— похоже, так
называют людей с таким подкупающим детским взглядом. А телом — крепкий высокий
мужик!
— Поп! — неправильно
догадался Петрович.
Путник отрицательно
покачал головой.
— Монашек! — осенило
Петровича. — Настоящий монашек! — Петровичу показалось, что именно он только
что придумал уменьшительно-ласкательное от слова «монах».
— Тебе куда? Поехали,
мне в ту сторону, разберемся... Давай-давай! Нечего дорогу ногами месить.
Петрович искренне
обрадовался неожиданному попутчику, а, главное, — вдруг понял, что кому-то в
эту ночь может быть хуже, чем ему. Он картинно поежился, прежде чем хлопнуть
дверцей, — мол, смотри, там темно и холодно: май здесь — не май-месяц, да и
июнь еще не лето, ночами на улице не то что свежо — холодно. Инок залез на
пассажирское сидение и поставил в ноги вещмешок.
— О! Щас веселее будет, —
обрадовался Петрович, лихо рванул машину с места, поглядывая на монаха.