— Да ты, братан,
политик, а не сержант. Патриот! Хвалю. Мы, кстати, тоже — это без фуфла. И в
храм ходим, и свечи ставим, и русскими себя считаем. Отпеваем своих. Знаешь
храм Александра Невского? Вот там и отпеваем. На могилах иконы делаем, не
скупимся. Кресты носим. Есть у тебя крест, Сержант?
— Есть. Не такой, как у
вашей братии, по наследству перешел. А про свое “рыжево” можешь не хвастать,
оно на полочке в кухне. Потом получишь. Но зачем тебе так много золота?
— Для уважения.
— То-то. Все у вас
показуха. Настоящего-то и нет ничего. И похороны ваши, с кавалькадами
“Мерседесов”, и монументы гранитные. Видел я настоящих ребят. Никто им не
ставил монументов. Просто так безвестно сгинули, без высоких слов, без рисовки.
Не просто, конечно — за Родину. Кто-то может быть и не поверит, что это еще
возможно — Родину свою так любить. Не за деньги, а за то, что Родина! Смешно?
Но есть! Хотя… где тебе знать...
Кабан отвернулся к
стенке и засопел.
— А тебе, умник-сержант,
известно, что с мертвыми в земле происходит? — спросил вдруг рассердившийся
Прямой. Отчего-то обидели его последние слова сержанта. Он с минуту ждал
ответа, но Кабан все молчал, и Прямой продолжил зловещим шепотом: — Они
начинают дуться и пухнуть, наполняясь тухлой гнилью; и чем больше тело, тем,
естественно, сильнее они пухнут и дуются. Говорят, год-полтора мертвяк может
вот так дуться, а потом, пух-х-х, — Прямой свернул губы трубочкой и выпустил воздух,
— потом он лопается, как гнилой пузырь, и начинает течь. У тебя большое тело,
сержант. То-то от тебя хлобыстнет! Как из бочки!..
* * *
Ночью он вдруг проснулся
от шума голосов: в комнате негромко разговаривали несколько человек. Он
пошевелился и с удивлением обнаружил, что рука свободна: кто-то незаметно
освободил его от браслетов. Стараясь не шуметь, он повернул голову. За столом,
рядом с Кабаном, сидели трое незнакомцев: спиной к нему широкоплечий мужчина в
странной, будто из металлических пластин, одежде; рядом, с левой стороны стола
— еще один с длинными русыми волосами и бородой по грудь, одетый в такой же
металлический панцирь и длинную, до пола, рубаху. А через стол, лицом к его
кровати — седобородый старец, похожий видом на монаха. На столе горела то ли
маленькая лампадка, то ли свеча, и в ее слабом колеблющемся свете лица
беседующих выглядели как-то странно, как в плохого качества видеофильме, так
что определенно никого невозможно было рассмотреть. Даже Кабан скорее
угадывался, чем был виден, и тоже, кстати, в какой-то странной, не обычной
своей одежде. Все приумолкли, говорил старец, тихо, но вразумительно и весомо: