— Ты изменяешь мне с Амброджо?
— Я же сказала: нет.
— А с другими? (Но допустить, что она изменяла мне с другими, было еще невероятнее; думать так было гнусно и дико.)
— Нет.
— Может, что-нибудь добавишь?
— А что тут добавлять?
— Еще есть время оправдаться.
— В чем?
— Значит, все-таки ты виновата?
— Наоборот: совершенно невинна.
— Невинность всегда боязлива, невинный оправдывается, виноватый — никогда… Посмотри, посмотри мне в глаза.
— Смотрю. Только напоминаю, что этот опыт мы уже проводили.
Но что же мелькнуло в ее глазах? Пустота? Страх? Или низость? С одной стороны, точнее, с одной точки зрения, ее глаза светились чистотой и непорочностью, с другой… Разве не была эта смесь благородства, независимости, чуть ли не великодушного вызова, униженной гордости и почти ужаса свойственна любому человеческому взгляду? И еще: было или не было то, чего я боялся (хотя, может, это и не совсем подходящий глагол) всем своим нутром?
— Амброджо? — крикнул я.
— Амброджо! — бросила она отрывисто. Но в ее ответе не прозвучало ясной интонации, скорее в нем чувствовалась усталость.
И тут я наконец понял, что ни ее глаза, ни слова, ни мои трижды проницательные наблюдения ничего мне не дадут. Ответ таился не в ней, а во мне самом. Во мне самом, если и не на мой конкретный вопрос, мучивший меня еще несколько минут назад (первоначальное раздражение прошло, и во мне уже не было прежней желчности), то хотя бы на вопрос, касающийся общей ситуации, показателем которой, вернее, показателем зыбкости которой он стал… Как быть: может, и впрямь прогнать эту женщину подальше от себя? Или принять ее со всей ее двойственностью, ненадежностью, неопределенностью (что, с другой стороны, могло быть плодом моей фантазии)? Мне, и только мне надлежало решить это. Помощи ждать было неоткуда, да и не от кого. Но именно решить-то я и не мог.
Я резко оттолкнул ее, однако успел подхватить, не дав удариться о кровать. Тут я разразился почти истерическим смехом.
— Амброджо! И ты подумала… ты подумала… Да плевать я хотел на этого Амброджо!
— Что ж, тем лучше, — небрежно проронила она в ответ.
— Э, нет, дорогая. — Тут я почувствовал, что почему-то заговорил шепотом, и снова перешел на крик. — Ты что, действительно такая бестолочь? А может, ты того? Или снова издеваешься надо мной? Как ты не понимаешь, что могла и должна была приехать только при одном условии, с одним только даром в руках? Да, твой приезд имел бы смысл только в том случае, если бы ты принесла мне любовь!
— Ас чего ты взял, что я не принесла тебе любовь?
Так она обычно отвечала в наши лучшие времена; это было уже чересчур! И не столько чересчур дерзко или нагло с ее стороны, сколько чересчур подходяще, то есть удобно для меня. Сейчас объясню. Я уже давно задумал и готовился как бы самоупраздниться, погрузиться на дно сумрачной действительности. Иными словами, я решил жить сегодняшним днем, превозмогая пока еще насущную для меня потребность упорядочивать вещи и события, толковать и предсказывать их ход (бесполезный и опасный багаж). Если же я еще не дошел или не сумел дойти в этом до конца, то единственно потому, что мне не представилось, скажем так, достаточно приемлемой возможности. И вот эта долгожданная возможность или подходящий случай наконец представлялись мне. В определенном смысле это был исключительный, решающий случай. От него могла зависеть и моя дальнейшая жизнь, коль скоро она была замешана в этой истории. Правда, все это казалось мне слишком уж легко и доступно. Так что же, воспользоваться этой возможностью или с негодованием от нее отказаться?