Разговоры за соседними столиками прервались — все слушали старика. Не замечая сгустившейся тишины, Эзра отставил полупустую кружку в сторону, расправил плечи, откинулся на спинку скамьи.
— И вот какой поворот! Уйдут тополинцы, придут алтинцы — что изменится для хорошего часовщика? Так и вижу, как расступается народ на Пришане, чтобы дать дорогу старому Эзре! И он-таки идет! Задрав голову, весь в бархатном жилете, и к кармашку тянется такая знатная цепочка из довоенного золота — остается только гадать, что за чудо-механизм прячется на ее конце… И все улыбаются старому Эзре… Уступают ему место на лавочке у фонтана, и снимают шляпы, и спрашивают: «Господин часовщик!..» Нет, не так! «Господин лучший часовщик к югу от Тополины! — говорят они. — Почему бы вам иногда не улыбнуться нам в ответ?» И что ответить старому Эзре? Ведь Эзра не умеет врать, он скажет им на своем плохом алтинском: «Меня беспокоит то, что в темном сыром подвале моего дома томится Мелиса — девочка, однажды спасшая меня от неминуемой смерти. Мне так хотелось отплатить ей тем же, но я совсем, совсем не справляюсь. В восемьдесят лет хочется тепла и света, а их-то я и не могу дать моей Мелисе. От стылых стен у нее ноют кости, а когда она начинает кашлять, мне приходится громче включать веселую алтинскую музыку»…
В кафар вошли двое русских, майор и капитан из мотострелкового гарнизона. Все словно выдохнули. «Здравше» и «Добреша дянца» зашелестело отовсюду. Русские выбрали маленький столик у окна, и Палиш поднялся им навстречу. Сапожник Халим тоже встал и ушел, пожелав всем приятной трапезы. Отце Миклаш дождался взгляда русского майора и кивнул в ответ.
Эзра стремительно пьянел и грустнел.
— Не далее как вчера пополудни ко мне пришел Кош, что на пристани торгует дырявыми лодками на полчаса. Он говорит мне: Эзра, почини мне время в карманных часах, а то оно стоит как вкопанное по часовую стрелку! И что за механизм, скажу я вам… Нет, я промолчу — только часовщик смог бы оценить эту красоту! И вот я смотрю на детали, изготовленные в Пруссии и Австро-Венгрии, на колесики и шестеренки, каждая из которых вдвое старше меня, и плачу… А ведь от влаги в глазах зрения не прибавляется!
Он провел рукой перед носом, едва не смахнув очки.
— Зачем плакать, Эзра? — Салан протянул руку через стол и могучей ладонью утешающе накрыл хрупкие пальцы часовщика.
— Грядут последние дни Плешина, вэй! И как же мне хочется, чтобы время остановилось! Я таки не справляюсь со своей работой…
Когда Тайга и капитан Вольховский вышли из кафара на улицу, отце Миклаш сидел через дорогу на заросших сорняками бетонных блоках, привезенных в давно забытые мирные дни для строительства кинотеатра, и негромко рычал на маленькую дворняжку. Собака тявкала в ответ, прыгала из стороны в сторону, но не убегала.