— Пусть Казбек думает, что я съела.
— Виноград же засохнет!
— Ты думаешь? А, пускай. Все равно последний раз тут сидим.
Ира вытирает пальцы о клеенку и смеется вполголоса.
— Ты Гришке так и не сказала ничего?
— Нет. Ну его, так удобней. А то прицепится…
— Смотри, как бы не догадался.
— Уже поздно. Сейчас поймаем машину — и до свидания… Ох, и надоело!.. Больше ни разу в эту дыру не поеду. Хватит!
— А машину найдем?
— Ну-у!.. Покажи десятку — любая подвезет.
Заметив Казбека Иваныча, они умолкают. А он проходит мимо стола торопливо, почти вприпрыжку, и боится посмотреть на них, и для чего-то ставит банки с вареньем на горячую плиту.
Он еще не обо всем догадался, не все еще осознал, но ему страшно, и он чувствует, как надвигается что-то непоправимое.
— Казбек Иваныч, можно второе? — кричит Ира. — Мы уже съели!
Он кое-как накладывает картошку; руки его не слушаются, и он старается ничего не перепутать, не уронить, и это очень трудно. Когда он подходит к столу, Ира произносит громко и весело:
— Знаете, Казбек Иваныч, в профиль вы совсем как Жан Габен. Только ростом пониже.
— Да-да… — шепчет Казбек Иваныч. — Спасибо… Поправляйтесь на здоровье.
Потом они уходят. Ира поглядывает на окно Гришиной комнаты и улыбается задумчиво, а Бондаренко говорит басом:
— Ужасно вкусно.
Казбек Иваныч по привычке собирает посуду, хочет мыть ее, но вскоре понимает, что не сможет сейчас ничего делать.
Какое-то равнодушие охватывает его, полная апатия; он как будто не слышит завывания легковой машины, спустя полчаса проехавшей по дороге, не замечает вернувшегося домой Гриши, все еще веселого и пахнущего одеколоном, он не поворачивает головы и в тот момент, когда с хрустом лопается банка варенья, забытая на горячей плите.
А вечером они сидят с Гришей на веранде; у обоих серые, замкнутые лица, оба курят, и летучий пепел черной мошкарой плавает в воздухе.
Внизу, под обрывом, отдаленно грохочут поезда; заслышав слабый гудок, Казбек Иваныч всякий раз ждет, что над макушками деревьев покажется дым, что раздадутся пыхтенье и свист, но состав проносится невидимо, дым не взлетает, нету пыхтенья и свиста, только дрожь да звенящий тяжелый перестук, — и Казбек Иваныч вспоминает, что это идут электрички.
Вечером, после работы, в палатку забежал прораб, поискал глазами — кто тут есть? — и увидел Женю.
— Кузьмина! — сказал он умоляюще. — Слушай, будь человеком, а?..
И, не давая опомниться, начал говорить, что двухсотый пикет кончили бетонировать, бетон стынет, а печку топить некому, потому что две истопницы укатили в Сатангуй сдавать экзамены.