— Зайду... А кто вы?
— Никто, — старик снова окутал Виктора своим лучистым
взглядом. — Ничтожество.
Согнулся, будто в почтительном поклоне, и руки его принялись
за привычную работу. Виктор с минуту наблюдал за ним, но ничего особенного не
происходило: будничный труд земледельца. «О чем мне с тобой говорить, старик?
Ты здесь, наверное, за обслугу».
Он вернулся в келью, сел за стол и пытался понять, что же
произошло. «Перекинулся словом со старичком-огородником, что он там наговорил?
Да, он знает мое имя, Олега знает. Ну, это ему могли рассказать. Усталость
заметил? Да все мы усталые — ничего тут особенного. Что-то еще было... А,
недруга какого-то мне надлежит победить. Уж не Сальери ли телефонного? Не зря
же он про ничтожество... Вот это что-то новенькое. Этого он знать не мог. Здесь
что-то не так. Началась мистика. Даже интересно...»
Вдруг зазвонили колокола! Весело, мелодично. Видимо, звонарю
это занятие доставляло удалую молодецкую радость. Заворочался и поднялся на
своей кровати Олег, быстро окинул взглядом келью, улыбнулся другу и с хрустом
потянулся. Бодро собрался, умылся и потянул Виктора за собой:
— Сейчас такое будет! Соединится земная персть с небесами.
— А нам что делать при этом?
— Наблюдать и восторгаться великой тайной. Здесь главное —
приобщение, прикосновение...
На утренней службе они стояли сзади всех. Ничто не мешало
Виктору наблюдать за происходящим. Перед иконостасом священники кадили
ароматным дымом, возглашали призывы к молитве и пели молитвенные просьбы и
обращения. Монахи углубились в себя, но при этом крестным знамением и поклонами
соучаствовали в общей молитве.
Виктор пытался «приобщаться и прикасаться», разглядеть
«великую тайну», но его творческое «я» совалось со своими аналитическими
разборками, искало типажи, подбирало ракурсы, оценивало композицию и
декорации... Он поднимал глаза к высокому полукруглому куполу, вглядывался в
неземные лики Бога Отца, Иисуса Христа, голубя — Духа Святого, в лики святых,
серафимов и херувимов. Но эта купольная, парящая небесность никак не
воссоединялась в нем с тем, что происходило внизу, вокруг иконостаса.
Как он ни старался, но вот так, как монахи, отключиться от
земного Виктор никак не мог. За долгие годы, пожалуй, впервые он обнаружил в
людях то, что ему недоступно. Это заставило его нервничать и более внимательно
сосредоточиться на деталях, не упуская из виду целостность композиции.
«Да! Да! Мне уже понятно, что это действо цельно и
великолепно. Некий гениальный режиссер задействовал все возможные средства:
архитектурные объемы, святые лики икон, позолоту поверхностей, древний язык,
ароматы и дымы, колокольный звон и напевность молитв, соразмерность голосов,
великолепные жесты и движения, неторопливый величественный ритм... Конечно,
обращение к Богу требует от людей какого-то подъема, даже подвига. Но почему
видимая часть действа так несоразмерно буднична по сравнению с Тем, к Кому оно
обращено? Почему монахи не охватывают зрительно всю совокупность окружающего, а
углубляются внутрь себя? Что такое они там в себе видят? Почему мои ощущения
молчат? Почему мое сознание, как голодный пес в поисках добычи, рыскает, ищет
опоры, но не находит ее в зримом и ощутимом? Почему между подразумеваемым и
ощущаемым такая пропасть? Что за тайна вокруг меня? Почему это мне недоступно?»