Из хрупкой стекловидной структуры моего неверного забытья,
из самой потаенной глубины всплывает, аки зрак недреманный совести моей, отец в
белых одеждах. Но нет в его пречудном облике насмешки и злорадства — только
заботливое участие.
Отец, отец мой далекий, ты видишь, до чего я докатился... Ты
видишь, как сын твой лежит со свиньями, ест из помойного бака, бандиты его
ограбили, избили, злые люди взяли в рабство и нет всему этому конца. Что делать
мне, непутевому сыну твоему? Что ты мне посоветуешь? Отец мягко улыбается, разливая
по моей замерзшей душе струи тепла, тихо так говорит, чтобы я утром после
отъезда бандитов подошел к женщине и попросил отпустить на волю. Не отпустит,
говорю. Отец кивает головой и успокаивает: отпустит, не волнуйся. Сквозь сон
шмыгаю носом, размазываю по заросшим щетиной щекам густые слезы.
Отец — так я обращался к нему с детства. Только про себя
дерзал называть его батей, папашей, папулей... Странно, имя его произносилось
очень редко и только внутри семьи. Рабочие называли его уважительно хозяином,
странники и нищие — благодетелем. Партнеры по совместной работе иногда
величали его человеком слова — это за то, что он всегда выполнял обещания и
никогда никого не обманывал. Мать наедине в приливе нежности называла его «свет
мой солнышко». Когда он вытащил своего утопающего друга из реки, тот назвал
отца спасителем. А один человек, поэтического склада ума, наблюдая отца за
посевной, шепотом произнес: «Творец».
Удивительно двойственное отношение сложилось у меня к отцу.
С одной стороны, я его бесконечно любил и уважал за его абсолютную чистую
цельность. С другой — с самого детства меня постоянно раздражала в нем его
положительность, которая всегда казалась какой-то ограниченностью, что ли. Эта
моя вторая сущность так и подзуживала ему противоречить, упрекать в излишней
правильности, доказывать его неправоту и издеваться над его простодушием. Это
она мне постоянно внушала, что человек — существо высшее, а потому должен быть
сложным, сомневающимся, ищущим. Рост личности может происходить только в
условиях диалектической борьбы добра и зла внутри человека. Когда отец
спрашивал — знаете, с такой детской непосредственностью: «Да зачем же зло в
душе плодить-то?» Меня, помнится, всегда раздражала его простота. Рвался я возражать,
только чувствовал, что вру, потому что выходило, будто я защищаю наличие зла в
человеке и приписываю этому злу движущую силу совершенствования. Так,
растерянно я и останавливался в своих потугах, а отец выходил из наших стычек
правым.