Из его перекошенного рта льются обида и упреки. Брат резко
говорит отцу, что он не уходил из отчего дома, не проматывал своего состояния,
не искал легких заработков, а честно работал от зари до зари. Но отец ни разу
не предложил ему даже просто собраться с дружками и поболтать за стаканчиком
винца с шашлычком. А этот (брат кивает в мою сторону) наблудил, вернулся с
позором — и ему сразу пир горой и даже теленка на вертеле.
Это так не соответствует общему настроению благодушия, что
все присутствующие каменеют. В воздухе повисает тишина.
А ведь прав мой брат, ох, прав! На его месте я бы еще громче
кричал, да еще такого горе-путешественника поколотил бы сгоряча. Только отец —
это не мы с братом. Встает отец, подходит к брату, обнимает его и с доброй
улыбкой говорит:
— Сынок, ты ведь всегда был со мной, правда? Ты не узнал
столько разочарований и горя, сколько довелось понести твоему брату. А он уходил
и вернулся, умер и воскрес. Как же нам не радоваться этому!
Снова отец всех поражает, снова его доброта одерживает
победу. Сначала с восторгом закричали гости за столом, потом брат мой, как бы
очнувшись, поворачивается ко мне и виновато улыбается. И вот мы уже обнимаемся
с ним, похлопывая друг друга по спине. И ничего, что моя белоснежная сорочка
при этом пачкается от дорожной пыли, — это не грязь. Что такое настоящая грязь,
я теперь знаю и брату обязательно расскажу. А сейчас мы сидим рядом за столом и
снова обнимаемся друг с другом, с отцом, с матерью, с Вахтангом, со всеми по
очереди. И пьем красное вино, и преломляем белый хлеб, жуем сочное хрустящее
мясо с охапками нежной зелени, и говорим, говорим, и смеемся от радости. Я
счастлив. Я снова дома. Снова с отцом моим. Добрее и мудрее его — никого нет на
свете.
Сторож брату
своему
Под крылом самолета мирно поблескивала водичка Атлантики.
Над дверью, из которой появлялась стюардесса Таня, зажглись английские буквы.
«Фастен сит бэлтс» — прочел он. Ладно, прифастнемся, то есть пристегнемся. А
вот и Танечка — легко, как пушинка, вынырнула из-за ширмы и защебетала,
улыбаясь во весь рот, во все свои белоснежные тридцать два ровных зубика. Эх,
есть еще девчонки в русских селеньях!
...Однажды утром он завтракал в кафе «Клозери-де-лиля». За
этим столиком, согласно приделанной к столешнице табличке, писал свои шедевры
Хемингуэй, карандашом в блокноте. Кормили здесь не лучше, чем везде, но цены
заставляли уважать и кофе, за восемь долларов, и прославивших сие место
американских писателей. Впрочем, табличка напомнила ему печальный финал кумира
шестидесятников с выстрелом из ружья в рот, в который он за этим самым столом
вливал анисовый аперитив. С некоторых пор французы не очень-то жалуют
американцев, поэтому он здорово поплутал, пока нашел это заведение.