Во время написания иконы и после могут быть моменты, когда
душа готовится расстаться с телом. Стоит прервать молитву, как все начинает
падать из рук и рассыпаться. Под окнами вдруг начинаются крики, за стенкой
ссорятся соседи, громко включают телевизор или магнитофон, машины на
автостоянке одна за другой заливаются противоугонными сиренами, собаки во дворе
лают, телефон каждые пять минут истошно звонит... Искушения! А после завершения
работы Павел иногда неделю лежит больным и совершенно серьезно готовится
умереть. Но после такого болезненного периода вдруг все разом проходит, он
выздоравливает и некоторое время чувствует в себе мощный подъем жизненных сил.
Я невольно вспомнила деревенские запои моего бывшего
портретиста Геннадия и горько про себя усмехнулась. А Павел уже говорил о том,
что святой, образ которого ты пишешь, после завершения иконы становится твоим
небесным заступником. Ты ощущаешь его помощь по ответу, который согревает
сердце во время молитвы, обращенной к нему. Сказал он еще, что уже во время
написания образ живет своей таинственной жизнью и как бы направляет твою кисть.
А после окончания работы уже не смотришь на икону как на свое произведение —
четко осознаешь, что творил не ты, тебе лишь позволяли помогать в рождении
этого образа.
В тихом скверике на уединенной скамейке я осмелела и
засыпала его вопросами. Павел рассказывал о своей жизни, а я иногда ловила себя
на мысли, что все это нереально, что вот сейчас я проснусь и вернусь в обычный
мир привычных вещей. Но вслед за этим появлялось острое нежелание уходить из
открывающегося мне светлого мира, где живут тайны и чудеса, где невидимое более
реально, чем видимое, а небесные святые — ближе, чем живые окружающие нас люди.
Изредка я вскидывала глаза и пристально всматривалась в лицо
своего собеседника: а не сошел ли он с ума, не пьян ли? Но нет, более трезвого
и спокойного человека мне еще встречать не приходилось. Павел догадывался о том,
что со мной происходит, поэтому иногда давал мне время опомниться и обращался к
более приземленным темам. Но мне самой это снижение быстро надоедало, и я
просила вернуться на прежнюю высоту. Я будто пила незнакомый искрящийся напиток,
он мне очень нравился, и не могла им насытиться. Светлую радость сменяла
тревога, снова возвращалась еще большая радость, истина как бы вливалась в мою
душу, и там все оживало и расцветало, как в весеннем саду.
Мало-помалу становилось ясно, что этот таинственный мир
изначально жил во мне и вокруг меня и терпеливо ждал, когда я захочу его
принять, когда я наконец-то добровольно обращусь к нему. И еще я подумала, что
из всех моих знакомых Павел стал первопроходцем, поэтому ему было так трудно в
одиночестве продираться через непроходимые дебри к свету.