Вперед выступил архидиакон.— Нет, он не болен, но... ему помешали обстоятельства. Он со вчерашнего дня не покидает архиепископского дворца. Во всяком случае, пока...
— Стало быть, он должен его покинуть?
— Придется, благородный король, придется ему это сделать...
— Но почему, скажите на милость? Совершенно стушевавшийся архидиакон был не в
состоянии вымолвить ни слова и только молча смотрел на призрака в короне, которого переносили с места на место на чем-то вроде стула с высокой спинкой, укрепленного на носилках. В конце концов, собравшись с силами, он пролепетал:
— Вчера вечером... пришла булла об отлучении от церкви. С тех пор... мы больше не видели...
Он не смог больше и слова сказать, но это уже не имело значения, поскольку его голос затерялся в негодующем ропоте окружавших короля рыцарей. Тот велел им замолчать и переспросил:
— Булла об отлучении от церкви? Но новый Папа еще не избран, а если избран, ему, должно быть, есть чем заняться, помимо того, чтобы вершить подобную несправедливость! Не говоря уж о том, что он не успел бы сюда добраться.
— От имени Папы это сделал Его Святейшество патриарх!
— Гераклий? Но по какому праву? И кем он себя вообразил? Эй, вы там, несите меня во дворец! Хочу поговорить с Его Высокопреосвященством Гийомом, — добавил Бодуэн, делая акцент на титуле...
Дворец выглядел пустым, холодным, угрюмым, покинутым всеми — как и подобает жилищу, подвергнутому анафеме. Гийома в конце концов отыскали в часовне. Облаченный в свою монашескую рясу, он лежал ничком на полу, раскинув руки, перед алтарем с пустой дарохранительницей, с погашенными и опрокинутыми свечами, настолько придавленный тяжестью ужасного обвинения, что казалось, будто он сросся с черными мраморными плитами. В своем чудовищном одиночестве он и на живого человека не походил.
— Господь Всемогущий! — еле сдерживая рыдания, вскричал Бодуэн. — Вы все оставайтесь снаружи! Я один! Я один! Помоги мне, Тибо! Дай руку! Где мой костыль...
Щитоносец снял его со стула. Мышцы Бодуэна настолько истаяли, что он мог бы и в одиночку его донести, но король схватил костыль здоровой рукой, заковылял к безжизненному телу и рухнул рядом с ним, — а Тибо в это время уже поднимал Гийома: тот просто уснул, раздавленный горем и усталостью после того, как провел ночь распростертым перед Богом, с которым его разлучили. Еще мгновение — и оба уже плакали, слившись в объятиях так крепко, что было очевидно, какие нерушимые узы связывали их эти долгие годы.
— Простите, простите меня, — молил Бодуэн, — простите, дорогой мой учитель, мой старый друг, я своей преступной слабостью позволил этому чудовищу, этому недостойному священнику, этому блудодею добиться власти, которая дала ему возможность вас сокрушить!