— Говорите, маршал, и будьте благословенны, если сможете помочь нам в столь непростом для нас деле.
— Рыцари нашего Ордена, не принимавшие участия в избрании патриарха и подчиняющиеся лишь нашему Святому Отцу Папе, воспринимают возвышение дурного священника, исполненного пороков и порицаемого всяким честным человеком, как пятно на ризах Христа. Однако мы не имеем власти отменить анафему, произнесенную действующим патриархом. Такой властью обладает лишь Папа.
— Я с этим согласен, — произнес Бодуэн. — И сейчас же пошлю гонца к Его Святейшеству.
— Гонца, который будет убит, не успев отплыть? Простите меня, Ваше Величество, но есть лучший способ. Новый Папа, Луций II, которого римская община по-прежнему не пускает на свои земли, только что объявил, что созывает собор, который должен состояться в Вероне, где он прежде был архиепископом. Наш магистр, Арно де Торрож, через несколько дней отправится туда. От его имени я предлагаю Его Высокопреосвященству Гийому сопровождать его и самому передать ваше послание. На принадлежащем Ордену судне и под его защитой он благополучно доберется до цели. И это, я думаю, будет более полезным деянием во славу Божию, чем удалиться в пустыню.
Изуродованная рука прокаженного, уже снова сидевшего на носилках, дрожала от волнения; то же волнение выдавал и его дребезжащий голос, когда он произнес:
— Будьте благословенны, господин маршал, и Орден ваш вместе с вами: вы сняли тяжкий груз с моей души, вернув надежду тому, кого я всегда почитал как отца. Разлука будет менее жестокой. Вернувшись в Иерусалим, я сам провожу его на корабль...
Двумя неделями позже Бодуэн и его бароны в порту Акры наблюдали, как галера магистра Ордена стронулась с места, повинуясь длинным веслам, которые придавали ей сходство с опустившимся на синюю воду моря исполинским насекомым. Затем, когда судно миновало большой мол, на мачте взвился парус с тамплиерским крестом, но теперь уже было не различить монашеской рясы Гийома Тирского, рядом с которым высилась воинственная и надежная фигура старого магистра в белом плаще. Прокаженный король всхлипнул под покрывалом, которое теперь окутывало его целиком, и с которым уже он не расставался, но и все его окружавшие, сеньоры Белина, Арсуфа, Ашхода, Эйн Геди и прочие, не скрывали волнения. Тибо, не сдерживаясь, плакал — должно быть, столько же о том, кто только что отплыл, сколько о той, что позволила себя похитить. Даже сам коннетабль, Амори де Лузиньян, яростно жевал ус. В душе он был приверженцем правительства и Гераклия ненавидел — не столько за то, что тот оставался фаворитом стареющей любовницы, успевшей ему прискучить, сколько за то, что грязь его неизменно возмутительного образа жизни продолжала пятнать Гроб Господень.