Устроил Искандар, чтобы каждый месяц они гребли с другого борта, дабы тело не корежилось, мускулы не нарастали неравномерно, позвоночник не искривлялся.
Лишь горе сулило проклятое каторжное весло. Одну пользу, однако, оно все же приносило: позволяло сразу определять крепость человеческого духа. Смельчаки-неунываки, пусть слабые телом, постепенно втягивались в рабочий ритм, привыкали, закалялись. Конечно, больше пяти-шести лет каторги никто из смертных не выдерживал, но за такой срок у галерника все же возникала возможность избавиться от неволи. Нытики, слабохарактерные, себялюбцы, будь они силой с вола, быстро теряли надежду — с нею и жизнь.
Сафонка проникся глубочайшим уважением к тем, с кем сидел за одним веслом, Искандара боготворил. Тот мог бы вообще не утруждать себя греблей — и матросы, и надсмотрщики, и оба капитана, которые подчас инспектировали палубы, почтительно кланялись ему как важной персоне. Но он греб наравне со всеми. Капитаны ежедневно передавали ему еду со своего стола для подкрепления сил. Искандар-бег мог бы есть ее один, однако всегда поровну делился с товарищами. Никогда не теряющий присутствия духа, остроумный, неизменно доброжелательный, больше всего он поражал своими познаниями. Казалось, нет ничего на свете белом, чего бы Искандар не ведал, особенно в бранном деле.
Очень интересовал Сафонку Хуа То — мудрый, все понимающий, скрытный. Вел китаец себя очень своеобразно — когда надо, прекрасно объяснялся, а вот едва доходило до рассказа о себе, вдруг отнекивался: «Моя не понимать», «Моя не найтить слова». Спустя полгода, правда, и он оттаял, перестал скрытничать.
Гребцам этой банки, единственной на каторге, турки не запрещали разговаривать между собой, считая, что Искандар-бег не даст им бунтовать. И они пользовались своим преимуществом. Сначала все немного чурались друг друга, обсуждали общие темы. Потом тоска по свободе, естественное для человека желание выговориться кому-то, в трудную минуту облегчить душу в исповеди заставили их раскрыться, выйти из раковины молчания, куда они залезли подобно моллюскам. Люди вообще склонны много говорить о себе, во всяком случае, больше, чем им полезно. А на галере, когда видишь каждый день перед собой в полутьме одни и те же сгибающиеся и разгибающиеся спины или лежишь на голых досках в проходе между скамьями, вперившись взором в осклизлые бревна орудийной палубы, ешь одну и ту же пищу (и так из года в год!), поневоле захочешь хоть крупицы новых впечатлений, сведений.
Как медведь, исхудавший после зимней спячки, томится по первой весенней травке — свеженькой, с кислинкой! — так рабы с трепетом душевным ждали часов отдыха, когда можно расслабить изнемогшие члены, перекинуться с товарищами словом. Говорили иногда и во время гребли, но больше на стоянках в порту. И, как ни противоестественно это было, радовались плохой погоде. Есть, конечно, риск погибнуть в пучине от урагана, зато, если удастся уйти от бури в укромную бухточку, можно побездельничать несколько дней и наговориться всласть.