Второго товарища по несчастью звали Нечипор Перебийнос. Был он украинский казак, утек на Русь от польских панов годов двадцать назад, еще парубком, да так и прижился. Странным посчитал Сафонка этого маленького худого мужичка с кривыми ногами прирожденного вершника. Уж седатым скоро станет, а ведет себя, аки отрок несмышленый. Балаболка какой-то, бает не переставая, да все без толку, слова языком перемалывает. Одни байки — сказки сказывает, будто не в полоне, а девок на попрядухах[72] развлекает. И молвит так, что понимаешь с пятого на десятое, язык вроде не чужой да и не свой.
Стражники несколько раз давали Нечипору чику камчами, но на удары плетей, оставлявшие кровавые рубцы на коже, украинец обращал не больше внимания, чем на укусы слепней, — поморщится, скрипнет зубами и продолжает свое. Один раз обозленные ногайцы чуть не забили его до смерти. Да вмешался Митяй:
— За что, багатуры, наказываете одержимого? Он ведет речи, приучающие ясырь к покорству. Беседа сокращает путь — так, кажется, учил ваш великий пророк?
Аманак-десятский, возглавлявший охрану ясыря мурзы, сморщил лоб от умственной натуги. Он не помнил, чтобы мулла когда-либо читал в святом Коране такие слова, но опровергать толмача не решился, опасаясь прослыть невеждой в глазах подчиненных торгутов. Поэтому десятский просто сплюнул в сторону Нечипора и тронул коня вперед. Остальные татары, с сожалением взглянув на ногайки — такого развлечения лишились! — последовали за ним.
— Так-то вот. Свои собаки гложись, ан чужие не вяжись! — тоже плюнул им вслед Перебийнос. — А тебе спасиби, тату, — поклонился старику, — шо спас. За то байку сказить?
— Ан пустобрехству-то пора аминь положить! — встрял в разговор Ивашка. — Поведай лучше, дедко, почему Русь татарву никак одюжить не может?
— Гум! — немало не смутился украинец. — Вот тоби ответ! Пита Грицко Степана:
— Що тебе так давно не було видно? Де се ти був?
— Ге, де? У татарви!
— Чого?
— Воювати ходил!
— А чи зрубав хошь единаго татарюгу?
— А то ж и ни!
— А як же ти його зрубав?
— Да такечки: иду соби полем и брязкочу шаблюкою, а пид вербою лежить здоровенный татарюга и руки розкидав. Ото и пидкрався да из-за вербы йому едну руку и оттяпав шаблюкою, а вин лежить; я йому и другу усек, да вин усе лежить!
— Е, дурний же ти, Степане, — каже Грицко. — Ти б ему голову сек.
— Ге, я и сам так думав, да головы не було.
Хоть сказка была смешная, никто не засмеялся. Пусть первый стыд и боль слегка притупились, истинного веселья полонянники испытывать не могли. Однако на душе у всех стало легче. На Сафонку повеяло чем-то далеким, домашним, словно батюшкин конь-савраска прибежал из ушедшого навеки детства, ткнулся в плечо теплой мордою с бархатными ноздрями. Ивашке понравился безголовый татарюга: всех бы их так, богом проклятых!