У Антона дернулись руки и уже не могли остановиться. Сдвоенные кружки поползли по полю, выхватывая картины одна страшней другой.
Сабля раскраивает затылок.
Кованые копыта пробивают грудь лежащего.
Вскинутые руки – и отсекающий их клинок.
Человек в серо-голубом кителе стоит на коленях и молится. Глаза возведены к небу, губы шевелятся, лицо сонное. Конный, проносясь мимо, перегнулся с седла, небрежно махнул шашкой – коленопреклоненный исчез.
– Прекратить! Немедленно прекратить!
Рогачов орал зычным басом, которым, бывало, перекрикивал тысячные митинги.
– Что делают, мерзавцы?!
Он ринулся напролом, через кусты, в овраг и минуту спустя вынырнул на той стороне.
– Прекратить резню! – надрывался Панкрат. – Вы бойцы Красной армии или мясники?
На локтях с обеих сторон повисли провожатые.
– Товарищ член РВС, вы чего? Порубают, не глянут!
– Товарищ Рогачов! Бойцы сейчас разбирать не станут! А мы потом отвечай?
Подскочил Бляхин. Втроем кое-как совладали с Панкратом Евтихьевичем, уволокли обратно в овраг. Антон опомнился, с отвращением швырнул бинокль – тот, хорошо, упал на сиденье, не разбился.
После боя, от немногих пленных, кого все-таки удалось отбить, узнали, почему вражеская колонна оказалась в нашем тылу и вела себя так нелепо. Это были не регулярные войска, а львовские добровольцы: служащие, коммерсанты, студенты, даже гимназисты. Шли на передовую, сбились с пути. А не стреляли, потому что не успели получить патроны.
– Это понятно. Но почему вы не сдались, если не было патронов? Кто ходит на конницу в штыковую? – допытывался Рогачов у молодого парня с мертвенно-серым, без кровинки лицом.
Одна рука у пленного была отрублена, веревочный жгут стягивал бурый рукав выше локтя. Взгляд у поляка был пустой, мимо большевистского начальника.
– Nie po tośmy szli na ochotnika, żeby się wam teraz poddawać, – безо всякого вызова, тускло ответил тот.
Когда сели в автомобиль, Рогачов сказал:
– Дураки, зазря сгинули. – Скрипнул зубами. – Но… твою мать, каков человеческий материалу них и каков у нас? Вот в чем беда, Антон. Правда у нас, а люди – у них. – Помолчал, бодро добавил. – Ничего. Правда, коли она правда, рано или поздно сделает наших скотов людьми. И тогда никая сила нас не остановит.
Как-то очень уж с нажимом это было произнесено. Будто Панкрат Евтихьевич убеждал не секретаря, а самого себя.
«Севастопольские рассказы» лежали на столе обложкой кверху. Антон думал про поляка с отрубленной рукой, про офицера-самоубийцу, про молящегося. И, конечно, про слова Рогачова. В них – истина. Просто Панкрат Евтихьевич не развил мысль до конца.