Николай глянул на него; что-то сообразив, закружился среди мужиков, наговаривая:
— Обождите, обождите! Вот я ее на работу сопровожу, да и вернусь, тогда уж сообразим, сообразим!
— Ты оставайся с ними, — сказала она. — Вон они какие — чудные, ей-богу! Я одна дойду. А ты встречай меня, ладно? Не загуляй, смотри! — И пошла по тротуару.
Анкудиныч вынул деньги, отсчитал несколько ассигнаций и помахал ими:
— Вы меня поняли, нет, мужики? Теперь, значит, шабашим, и — гулять, а потом я поровну со всех вычитаю, не надо бы парня на первых порах в убыток вводить.
— До-обро-о!
Как тут и был, вывернулся из дверей своей лавки раскосый азиат с косичкой и замер, вежливо кланяясь и прижимая к груди короткие ручки. Десятник подозвал его:
— Подь-ко сюды, хмырь черемной!
Тот подбежал, забормотал, сгибаясь учтиво:
— Дластуйте, длуга. Сево-сево нада?
Анкудиныч протянул деньги:
— Обиходь, чтобы все честь по чести. Неси на ту сторону, где полянка. Пойдем, мужики!
Они пошли на полянку, под деревья, что росли сбоку от лавки. Хозяин ее расторопно притащил водки, колбасы, молодого лука и хлеба. Десятник плеснул в первую кружку, протянул ему:
— Давай-ко выпей, нехристь, за доброго человека.
Азиат гортанно рассмеялся и, быстро-быстро замотав головой, убежал обратно в лавку.
Анкудиныч крякнул досадливо:
— Ну, до чего же вера у людей вредная! Не дозволяет!
— Да! Вера! — откликнулся одноглазый Ефим. — Скажешь тоже — вера! Я с этими друзьями в гражданску в Сибири стречался. Эдак-ту станцию брали, дак напоролись на четверых — ни один лыка не вяжет! Закололи, а они и не почувствовали небось — совсем освинели! Не пьет человек — и все, какая тут, к черту, вера.
— Ладно-ладно! — перебил его Кузьма. — Рассвистелся, свистун! Давайте-ко, други, поднимем вино за артельщика, дорогого нашего товарища! Мужик он дельный, самостоятельный, зря слова не скажет, по работе его хаять грех, дай бог хоть кому такого работника. А что женился — так и в этом ему полное наше почтение: пришла пора семью заводить, робят ростить. Жалко, невестушки-то нету, уж больно она нам люба была! Даже не расцеловал ее на радостях, всю обедню мне испортил, старый черт! — Он покосился на десятника.
Тот подмигнул, облизнулся и полез чокаться.
Сидели долго. Степенно выпивали и крякали, вели разговоры про работу и деревню. Чуть не вышел было конфуз от Фильки: он быстро опьянел, сидел, глядя в одну точку, и вдруг обратился к Малахову:
— Слышь, Никола, а она это у тебя, честная была?
Анкудиныч выгнулся, схватил его за грудь и опрокинул на траву.
— Лежи, не вякай! Ну что с этим народишком поделаешь! — вздохнул он, придвигаясь к грустно притихнувшему Николаю. — Деревня, брат. У их на том все держится. Какое у тебя есть понятие, шшенок! — крикнул в сторону барабавшегося в траве Фильки. — Я вот, к примеру, на вдове женат — дак что теперь? Ты, Никола, на это не гляди, мало ли что люди сбрешут? А ты, Филя, — чалдон, и больше никто!